Марина Палей - Клеменс

"отверстие", по ее словам, имело размер с голову взрослого человека.

Она описывает его как "окошечко, которое образуется, если в пруду отвести ладонями ряску". Женщина подчеркивает – и всячески настаивает, – что повреждений ни стекла, ни амальгамы (!) она не обнаружила. В гостиной они оба – она и сын, – "к своему неописуемому ужасу", увидели почти то же самое. Разницу составлял только характер повреждения: вся гладь прямоугольного, в рост человека, зеркала была перечеркнута черными линиями, имевшими вид трещин ("как по льду озера"), а в месте их пересечения снова зияло "отверстие", которое она, видимо, в состоянии крайней экзальтации называет "полынья".

Следов повреждения стекла и амальгамы здесь тоже не оказалось. Но самые странные изменения (если градация "странностей" тут уместна вообще) они обнаружили в той маленькой комнате, которую восемь лет назад снимал у них я. Если перемен с тех пор не произошло, то есть женщина имеет в виду зеркальце, висящее слева от окна, перед которым я брился дважды в неделю, то я отлично его помню: оно имеет размер с листок из школьной тетради. Бедная женщина утверждает, что на момент ее вхождения в комнату зеркальце было "пробито пулей", причем в верхнем левом углу были "процарапаны" буквы: p. p. c. Я взял слово

"процарапаны" в кавычки, потому что и в этом случае, как она пишет, повреждений стекла или амальгамы – даже самой малой степени – обнаружено не было. (Кстати, аббревиатура p. p. c. на визитных карточках ставится на прощание и означает pour prende cong ? : чтобы откланяться . Это, разумеется, простое совпадение: человек, о котором речь, визитных карточек не заводил принципиально.)

И в заключение – откуда появилась сама рукопись. Исчезнувший не оставил никакой записки. По его вещам трудно было определить, являлось ли его исчезновение внезапным или спланированным. (Здесь, к сожалению, я вынужден совершить вторжение в приватную жизнь чужих людей, но без этой детали Вы не сможете достаточно оценить ситуацию: супруги жили настолько разрозненно, что жена даже не знала всех носильных вещей мужа.) Показав зеркала нескольким экстрасенсам

(которые, к сожалению, не могли сказать ничего конкретного), женщина вывезла их из дома, поскольку они производили на нее угнетающее впечатление. Она не хотела выбрасывать их на свалку, так как там они оказались бы непременно разбиты, что, по ее словам, является дурной приметой. Поэтому женщина отвезла зеркала к живущей на окраине города подруге, где заперла их в дровяном сарае. В третью годовщину своего рокового возвращения с дачи (7 июля, то есть три недели назад) жена исчезнувшего решила навести порядок в упомянутой выше маленькой комнате (которую после моего отъезда они стали называть

"комната Клеменса"), куда никто из них потом почти не заходил – и куда назавтра собиралась поселить студента. Она хотела было открыть маленький выдвижной ящичек, встроенный в стене, как раз под зеркальцем, которое она выбросила, – там раньше хранились мои бритвенные принадлежности. Но в это время раздался телефонный звонок. Звонила подруга, чтобы сообщить, что сарай взломан, имущество разграблено, а зеркала перебиты. Это произвело на женщину ужасающее впечатление. Только к вечеру она немного пришла в себя, чтобы продолжить уборку в комнате. Когда она выдвинула упомянутый ящичек, там якобы и лежала та самая рукопись, которую сейчас Вы видите перед собой.

Женщина утверждает, что еще месяц назад ящичек был пуст. Кроме того, все свои заверения она пытается усилить голосом свидетеля, которым является ее сын. Все это тем не менее не может меня убедить в том, что картина именно такова, какой ее описывает моя корреспондентка.

Мне не близок уклон в оккультизм – однако я в равной степени вовсе не склонен уличать эту женщину в искажении фактов.

Вот и все, что я имел намерением Вам сообщить. Надеюсь, господин издатель, что, оценив художественные достоинства этого труда, Вы с пониманием отнесетесь к моей просьбе.

Остаюсь искренне Вас уважающий

Clemens R. J. von Wolf

На польском пустыре немцы расстреливали евреев. Входом в ад служила шахта заброшенного колодца – солдаты швыряли туда изрешеченные тела; многие из них еще дышали. По прибытии в ад евреи копошились там довольно долго, скорее всего, вечно, утоляя голод плотью умерших, жажду – мочой живых.

Вот какое это было кино.

А чтоб современного зрителя, задерганного и вялого вуайериста – которого, разумеется, не поразишь бойней с лавинообразным нарастанием массовки, – чтобы такого зрителя сильнее пробрало, режиссер эту ситуацию, что называется, персонализовал. То есть: ближе к кульминации один, отдельно взятый немец учиняет вполне конкретную, затяжную муку одному, отдельно взятому еврею. Немец обещает еврею, что пощадит его жену и детей, если он, этот хилый еврей, впряженный в повозку (а в ней развалился сам немец), обойдет на девяти кругах повозку с другим немцем – повозку, запряженную крутым жеребцом. Эта скрупулезно рассчитанная на девять кругов пытка имела кинематографическим эквивалентом лицо еврея (невыносимо крупный план), превращенное в месиво, – зритель видел, в частности, уголки рта, разодранные металлической уздой до ушных раковин, – и превратил его в месиво очень индивидуальный опыт, который Бог не задумывал для земных существ. Вторым компонентом пытки (в данном случае больше для зрителя) были регулярно, в правильно найденном ритме показа, возникающие ботинки – мощные, как противотанковые надолбы, – первосортная обувь рыгочущего арийца. Эти беспощадные в своей лютости и слепоте подошвы завоевателя обрушивались на хилые плечи жертвы, таранили экран телеящика, а заодно, разумеется, и мозг без вины виноватого соглядатая. В финале "победивший" еврей с глазами, залитыми счастьем и кровью, валится на землю, – но перед смертью его успевают еще подволочь к шахте колодца, чтоб показать, как дергаются в конвульсиях его жена и его дети. Их сбросили туда, конечно, еще до начала "состязания". Конец.