Сергей Соловьев - Адамов мост

Сруб. Времен неведомых, нечеловечьих. В дохе сидит, вжав голову в плечи. В доху запахнут, горящую, тлеющую угольками. Обходим его. Это лампадки затеплены в пазах меж бревен. Через каждую пядь – жестяной желобок, фитиль, масло. Кто? Когда? Чтобы все их зажечь – жизнь мала. Дерево, стол, за поворотом. Сидит в отсветах за столом, перед ним книга, амбарная. – Год? – спрашивает, поднимая голову. Древесное лицо, блики. Пишет. – Звезды? – Пожимаем плечами. Листает книгу к последним страницам. Чертит, пишет. – Можно войти? – показываем на вход в храм. – Да-да, – говорит. – Через двадцать минут возвращайтесь. Сюда.

Горящий полог. Пещерный мрак. Камни, своды, кренящиеся колонны, разбредаются по углам. Впереди алтарь, дверь в скале: тяжелое слепящее золото, стиснутое камнями. Справа – ниша: очаг, котлы, чаны. Дрова горкой. Слева – такая же, симметричная: барабаны, бубны, дудки, вперемеж. И рядом – деревянные фигуры, крашеные, как с детских каруселей, друг на друге, вповалку: солдат с оторванным ружьем; пол-лошади, ржущей; кобра в стойке с расщепленной головой;

Шива без головы, многорукий, на спине лежит, как жук, тело розовое, облущенное, псориазное. Никого в храме. Угли в костре тлеют. Стены пещерные. Будто обшит бревнами, одет в них, для формы. Лазы вверху, ступени к ним каменные, сглаженные, масляные. Прокопченные своды.

Скамья. Сели. Тишь. Как в замедленной съемке ведро в колодец, бесшумно летим, разматываясь. Это не храм. А что? Кто, поправляешь шепотом. Вышли.

Пишет, переворачивает страницу. Протягивает два листка, свернутые и завязанные тесемкой, – тебе и мне. И два жестяных блюдца: цветы, сласти, свечка. – Через двадцать минут, – говорит, показывая в сторону храма. Зашли за угол, сели под горящей стеной, развернули, читаем: “The date of birth details are stated by Lord Shiva according to the Tamil Calendar, Tamil Year Vilambi, Tamil Month

Margazhhi, Tamil Date 25 (09-01-1959), Day Friday, Star Uthiradam,

Rasi Sagittarius, Lagna Leo…”2.

Вошли. Никого. У алтаря – чаша с огнем, ее не было. И три подстилки дерюжные вокруг нее. Сели. Ждем. Ни шороха. – Здесь что, – зажег спичку, затепливаю наши пуджи в блюдцах, – самообслуживание? – Нет,

– шепчешь, – вот он сидит, с нами, – складываешь ладони, киваешь этой третьей дерюге напротив нас: – Намаскар! – Теперь, – говорю, – нужно сжечь натальные карты. В чаше. И увидеть в огне: тебя, в алмазном дожде, праведницу, семидесяти восьми лет, святую, в родном доме, здесь, чуть северней, и олени с влажно-карими глазами входят к тебе, трутся о притолоку, и деревья-паломники теснятся к дому, и люди глядят в окна… – И тебя, – подхватываешь шепотом, – восьмидесяти девяти, исцеляющим народы возложением рук. Ом, – склоняешься. – Ом, – отвечаю. Глядим в чашу. И оба вздрагиваем, отшатываясь. Барабан. И горны, дудки. Вдруг. Там – за стенами. Будто идут по кругу. Громче, тише. Будто обходят его, музыкой обметывают этот храм горящий. Или – что? Законопатили вход, жгут нас? Пуджа? С музыкой. Жертва принесена. Слово и жертва, помнишь? Так был Индра рожден – сочетанием Слова и Жертвы. Самое время, в огне. Обнял.

Отводишь лицо. Тебе не до шуток. Вышли.

Идут. Трое их, полуголые, в отсветах, а четвертый с большим барабаном, чуть отстает. Быстро идут, торопливо. И ноги так высоко поднимают, сгибая в коленях почти к животу. И поют. Круг за кругом обметывают. У второго под мышкой – корова, крашеная, деревянная, без ноги. А в руке рожок, у губ. За ним третий, с каким-то курдюком с сосцами, дует в них поочередно. Или это Шива? В него дует? А первого не видно, свернул за угол. Вот он – спиной вперед идет с двумя факелами, машет ими, выписывает колеса, след от них остается висеть во тьме. Второй сквозь эти кольца идет с рожком. А того звездочета уже нет под деревом. Может, он среди них? Нет, не похоже. Втекли в храм, дверь закрыли. Стихло. Вышли: два садху – один в белом, другой в пурпурном, и два в штатском – пиджак, брюки. Прошли, будто сквозь нас, и растворились.

Одни. Луна над храмом, на убыль. Сходим по лестнице. Стон. Ближе, там, во тьме. Слон? Слон, стоит в саду, ветви перебирает у ног хоботом, бивни поблескивают в лунном свете. Сад заглохший, прямо за лестницей, у подножья. Ни плетня, ни ограды. Стоит, обдирает листву.

Ногой прижмет ветку к земле и узелком хобота скользит по ветке до края, потом несет этот букетик листвы в рот. Ест, раскачиваясь и постанывая, будто тихо так на трубе играет. Подходим ближе.

Маленькая молельня, под открытым, у края сада. Часовня, родник и коровка железная, в венке цветочном на шее, в сад смотрит. Туда, где слон раскачивается во тьме, смотрит на эти лампадки капельные вокруг коровы. Развернул сверток с пуджами, размахнулся, кинул ему одну во тьму. Долетела ли? Водит хоботом по земле, принюхивается, шуршит ветками, нашел, ест. Вторую кинул. Потом ты. Стоим в этом круге капельном, огневом и кидаем – туда, в лунный валун во тьме, глядящий на нас оттуда, из рая – смеркшегося, заглохшего, все еще теплого.