Сергей Соловьев - Прана

Баба – послушник духа, скиталец-аскет. Обычно он в красных одеждах, но в мутноватых, слегка приглушенных тонах.

Садху – тот же баба, но "чакрой" повыше. Садху уже может учить – не обязан, но может. Его цвет – просветленно оранжевый, чистый, сквозной.

Свами – белый, он может иметь школу, быть настоятелем ашрама, или жить в стороне – сам по себе.

Конечно, и баба может завернуться в белое (и это встречается довольно часто), но каждый скажет, чуть приглядевшись: ба, баба!

Другая энергия, шаг, взгляд.

Деньги и те, кто их делает, по-прежнему занимают низшую ступень общественного уважения. Высшую – по-прежнему – дух и те, кто его творит. Потому и нет недостатка в бесплатных клиниках и ашрамах, где любой – кто бы он ни был – получит и помощь, и кров, и харч.

Нищих – не меньше деревьев. Один – с надменной осанкой и в космах седых – подошел и, не глядя в лицо, а куда-то поверх и чуть вбок, как король, отчеканил:

– Пять рупий. На мыло. Я требую.

Лир! Я дал десять. Он взял не взглянув. Рот поджал, отошел.

За день до поездки к истоку Ганга я решил прогуляться в ближайшее ущелье в надежде увидеть дикого слона. У местных жителей бытует, как мне кажется, предубежденье, что лучше встретиться с тигром или с кем угодно, чем с этим роторным шагающим мирозданием.

Возвращался я, когда уже начало смеркаться. Слонов не было, хотя то и дело натыкался на еще не застывшие глыбы помета (мой ялтинский друг выкрадывал такие блины по ночам из местного цирка и унавоживал свой огород; одного слоновьевого сброса хватало на все его сотки).

Но видел: нежно-карего буйвола с болотными цаплями на спине, он лежал на топкой поляне, со скептичным безразличием пожевывая каучуковыми губами.

Еще: взбалмашного петуха, похожего на наших декоративных; он метался между деревьями взвинченными зигзагами с шипящим свистом, как бракованая петарда.

Потом: скользящий – как на веревке – воротничок мангуста.

И: олененок с фаюмскими глазами на лице и бежевой в белых ноликах сорочке – фланелевой.

И вся округа – в павлинах, самках, сидящих на ветвях, кричащих, как вакханки, вверх, заплющив очи. А герои, развернув хвосты, елозят грудью по земле под ними.

И, обернувшись: веер нефти в солнечном луче – последнем, смерклось.

Я был уже рядом с дорогой. Тропа вильнула, под ногами – павлиньи перья; справа в кусте, на весу, мерцало мертвое павлинье тело с текущей к земле шеей и маленькой литой головкой в короне.

Вынув фотоаппарат, я приблизился; вспышка – и что-то дернулось рядом с моей ступней. Я глянул вниз и обмер: двухметровый ящер, чуть улыбаясь, дышал мне в щиколотку, глядя снизу немигающим взглядом.

Городок встретил роеньем огней, ежевечерней толчеей речи, запахов, красок. Древесный старец в серебристых водорослях волос сидел у реки, привалившись к валуну, торчащему из песка, и что-то тихо вещал в микрофон, облокотившись на усилитель. Слушавшие его сидели по одному во тьме меж остывающими каменюгами.

У крайней к лесу харчевни уже собирались нищие и обезьяны. Они рассаживались амфитеатром: слева от двери – всегда – обезьяны, справа – люди. После закрытия хозяин вынесет им оставшуюся еду.

Самки волнуются, нервно перекидывая младенцев из одной руки в другую, не глядя; взгляд устремлен на дверь. Сутулый самец стоит чуть впереди, скрестив ладони у гениталий. Еда! Первые подходят люди, берут; обезьяны зорко вглядываются – кто и сколько. Если кто-нибудь взял лишнее, они поднимают визг, лай, скалят зубы, заламывают руки со сжатыми кулаками. И если тот замешкается вернуть излишек – срываются с места, окружают его и, вырвав еду из рук, теснят к лесу. И возвращаются, вытянув губы совочком и покачивая головами".

Первая порция была готова к отправке. Наутро я сходил на почту и, выслав, позвонил. Журнал, похоже, был на грани закрытия. Да, сказал редактор, до конца месяца, а дальше – никаких гарантий.

Повесив трубку, я неожиданно вздохнул свободней. По крайней мере – от обязательств.

На следующий день мы отправились в Гималаи к истоку Ганга.

Я не знал, что в ту зыбкую ночь перед вылетом в Индию между нами, кратко забывшимися во сне, легла смерть и, повернувшись лицом к

Ксении, назвала ее день: восьмой.

Это и был восьмой. Она нервничала. Все шло через пень-колоду. В джипе на девятерых я был семнадцатым, с краю. То есть сбоку от джипа, будто на яхте, откинувшись от борта. Дорога – на многих участках не шире колес – вилась серпантином над мглистыми пропастями. Повороты – градусов до трехсот. Машины, сближаясь вслепую, сигналят и, не сбавляя скорость, закладывают вираж и – доля секунды – удар? Нет, стоим. Между бамперами не протиснуть и пальца.