Сергей Соловьев - Прана

Мотоцикл – сам, на боку плыл по обочине, вращая глазами. Выловили.

Рванули сквозь струи, заплющив очи – как на водных лыжах, и отпустили фал у нашего дхарамшалы, стуча зубами под теплым душем.

Ездят они без шлемов, без ветровых и других стекол и, зачастую, без прав. Полиции нет. Хотя один полицейский участок мне удалось увидеть

– в стороне от дороги, в горах.

Намертво заросшие плющом ворота, одиноко воткнутые в землю, без стен. За ними – заглохший сад, в глубине которого домик, чуть отпрянувший от колоннады. Они сидят неподвижно, в расстегнутых до пупа кителях и черных очках, откинувшись в шезлонгах с прислоненными к ним дробовиками и глядя поверх ущелья – в небо.

– В прошлом году в Ришикеше тоже видели полицейского, – сказал

Джаянт. – Он оштрафовал одного водителя на тридцать пять приседаний

– тут же, в гуще движения, посреди дороги. – И, просияв, добавил: -

А моему другу пришлось простоять двадцать минут на одной ноге, рукою держа себя за ухо. Ехал без шлема. Давно это было. – И, допивая свой ласси, смеется: – Да у него и прав тогда не было, и мотоцикл был мой, не его!

Деревушка просохла под первыми же лучами, не успев сморгнуть. Не верилось, что еще полчаса назад все – мусор, люди, коровы, велосипеды – все ползло в Ганг мутным трехэтажным потоком. Теперь, сбросив лохмотья, она лежала голая, неузнаваемая. Последняя слеза ее

– на мне – дымясь подсыхала. Небо было на голубом глазу. Торговцы ворожили у своих лотков и жаровен. Было около четырех пополудни. Мы решили съездить в Ришикеш. От Лахман Джулы до даун-тауна минут двадцать на авторикше. Роящееся гнездо их – на верхней дороге, у дома Джаянта.

Это чудо насекомой индустрии представляет собой игрушечный мотороллер с напяленным на него кузовком на роликах. Форма его, с простосердечно отхваченным задом, недоплющена к переду, мнясь себе тяготеющей к треугольной.

Этот густо-желтый троянский коник, весь обклеенный веселыми перебивными картинками, эпилептично трясущийся в черных клубах выхлопной гари, трогается, дерзко набирая свою тараканью скорость.

Ни окон, ни дверей. Дюжина седоков, сплоченных на четырех детских сиденьях, не считая блаженного купола узлов на крыше и самого водителя, гнуто висящего сбоку от руля над несущейся под его маленькими манговыми ягодицами дорогой.

Едем. Обгоняя таких же, обгоняющих нас, в шесть рядов на двухрядной

– не вдоль – под углом, поперек, кандибобером, броуном, фаршем.

Вместе с босоногими сандаловыми рикшами, впряженными в свой громоздящийся к небу скарб; жилистые скобочки их вьющихся тел меж тяжелых оглобель.

Вместе с коровами, протискивающими свои распаренные лица с чувственно-замутненными глазами в кабины притормаживающих машин.

Вместе с кувшинно-текучими женщинами с плывущими кувшинами на головах.

Вместе с мужчинами, настаивающимися между ними, с многометровыми трубами на плечах.

Вместе с поющим мальчиком с заячьей губой, несущим на голове терракотовую пизу кирпичей.

Вместе с баба, себя не несущими.

И весь этот радостный космос бережно движется в форме незримой дороги – на расстояньи ресниц, но не касаясь друг друга.

Лишь однажды мы стали свидетелями столкновения. Рикша, сворачивая на бензозаправку, легонько пнул бортом незамеченного им велосипедиста; тот тихо завалился, затем встал – так же тихо, и несколько мгновений они с водителем молча смотрели друг другу в глаза – казалось, вот-вот и… Дрогнули, ожили и рассмеялись.

Бог дороги – клаксон. Сколько бы рук не было у шофера – тысячу или одна – эта, последняя, будет лежать не на руле – на клаксоне.

Сигналят они – все одновременно и беспрерывно. Сигналят тому, за кем едут; чему, за чем едут; всему, что едет, идет и стоит, и растет.

Женщине, облаку, мысли, корове, земле, своему колесу.

Этот клаксонный вавилон, этот баньянный оркестр наше иноземное ухо вынести не в силах. Они же различают в нем каждый обертон, дуя ладонью в свои рожки, валторны, окликая все, что вокруг, ну а все, что вокруг – внутри; окликают и руку жмут.

Об улицах Ришикеша, как и обо всем здесь, что ни скажешь – всегда, и с не меньшей определенностью, можно сказать и противоположным образом. Шива у них кто – мужчина или женщина? Творец или разрушитель? А шиваиты – они верят в Шиву? Или в Вишну? Или в Сурию,

Агни, Вайю и так далее? Или ни в одного из них? Понятие веры, в нашем смысле, как и религии, не говоря уж о понятии "индуизм", в их языке отсутствует. Гамлетовский вопрос вызовет обескураживающую улыбку: быть и не быть, конечно.