Александр Титов - Путники в ночи

Бывший Первый сидит за дощатым столом в палисаднике и задумчиво смотрит на меня, на пухлом от бессонницы лице задумчивость.

Бутылка со стуком утверждается на середине стола, жидкость в ней загадочно преломляет оттенки заката.

Сверкают в надвигающихся сумерках граненые стаканы, называемые в народе “маленковскими”. Прохор Самсонович любит выпивать именно из таких. Стаканы изнутри в капельках воды, рядом пучок лука, пупырчатые огурцы, сорванные с грядки, теплые от дневного солнца, на газете порезанное сало. Разворачиваю темный от жира газетный сверток. Караси еще теплые, почти горячие, от рыбы идет парок.

Бывший Первый с удовольствием втягивает круглым носом запах, напоминающий времена, когда он потчевал свежей рыбой областных товарищей.

– Чего сидишь – наливай! – командует он с начальственной снисходительной улыбкой.

С легким чмоком сдергиваю с горлышка бутылки пластиковую пробку, наливаю граммов по сто.

Тостов не произносим, и так все понятно, молча стукаемся гранями стаканов. Посудины глухо отзываются, самогонка маслянисто колышется, и пахнет, собака, действительно, первосортно! Конфетный сивушный запах распространяется по всему саду.

Я думаю о том, как хорошо быть бедным журналистом и пить самогонку с восьмидесятилетним умным стариком.

Выпивает Прохор Самсонович медленными глотками, глядя поверх стакана напряженными глазами. Обвисший кадык взволнованно трепещет. Допил до дна, довольно крякнул, стукнул донышком о столешницу: хороша, едрит её бабку! Некоторое время он сидит в застывшей позе, шумно дышит носом, нюхает хлеб.

Я пью вслед за ним, откусываю ломтик огурца – хрустит на зубах налипшая к кожуре песчинка, на миг во рту появляется что-то земляное, грустное. Язык и небо обожжены, вкус огурца пропадает в горечи, сивушный дым туманит глаза. Отщипываю от теплого карася корочку. Она тоже хрустит, тает на языке, и я вдруг чувствую запахи пруда, в котором эта рыба когда-то жила…

Старик дышит всей грудью, смотрит на темные к ночи деревья. Слышно, как в доме кашляет Марьяна Прокопьевна.

Старик оживляется, блестят в сумерках водянистые глаза:

– Из чего Гена ее гонит? – спрашивает он пока еще строгим голосом.

– А хрен его знает.

Помолчав, выпиваем по второй. Бывший Первый с удовольствием обсасывает голову жареного карася, нахваливает – давно не откушивал свежей рыбы…

– Когда-нибудь наш Вадим купит этот край! – произносит старик задумчиво, будто с огорчением. – С полями, селами, прудами и карасями.

– На фига он ему сдался, этот наш край?

– Мнит себя новым князем, понимаешь. Народ здешний постепенно вымрет, а деревни Вадим заселит инородцами, заставит работать за горсть риса.

Осторожно напоминаю Прохору Самсоновичу о том, что Вадим обещал издать в Москве три книги – мою, его и Левину, причем большими тиражами!

– Что??- На минуту старик погружается в раздумье. – Подлец он,

Вадимка, а все равно мне его жалко. Сын, понимаешь… Не посылай ему никаких рукописей – потеряешь время и бумагу.

В саду поет грустная вечерняя птичка. Марьяна Прокопьевна затихла, не кашляет. Мне кажется, она пытается услышать, о чем мы тут говорим. Со стороны дискотеки доносится все та же бухающая вязкая музыка.

Возле парка встречаю Игоря. Он в белых брюках и такой же рубашке.

Парень задумчив, то и дело озирается, какие-то тени мелькают в кустах.

Заметив меня, Игорь останавливается, смотрит чуть насмешливо:

– Водку пили с дедом?

– Нет, самогонку.

– Слушай, а что связывает Стрижа и моего папашу?

– Они – ровесники, в молодости дружили, ходили на танцы…

– Батя, насколько я знаю, хотел сделать Стрижа “доверенным лицом” в этом поселке, а Стриж почему-то отказался.

– Им виднее.

– Мой папаша, кстати, никогда ни с кем особой дружбы не водил. У него и сейчас друзей нет, одни компаньоны… Дед тоже почему-то ненавидит Стрижа… – в голосе Игоря горечь недоумения. – Почему?

На фоне ночного парка, в котором звучат голоса, будто светится белая стена церкви.

– Ты совсем молодой, а уже разочарован в жизни? С чего бы это? – спрашиваю я, стараясь не слишком выказывать хмельную веселость.

– Не знаю… Не хочу ни богатства, ни любви, ни искусства. Спорт тоже надоел. Прошлое отвратительно, будущее мрачно.

– Смотри, какие у нас девчата! Влюбись в какую-нибудь.

– Не могу! – Прижимает ладони к груди, лицо бледное, без притворства. – Вот здесь, возле сердца, будто кол забит.