Кадзуо Исигуро - Не отпускай меня

Но по нашей стороне дома все тянулись, и спустя какое-то время я сказала Томми:

– Скоро уже. Видишь вон ту скамейку? На ней я тогда сидела. Дом – напротив.

До этого момента Томми был довольно спокоен. Но теперь что-то с ним случилось, и он пошел гораздо быстрее, как будто хотел ее нагнать. Между Мадам и нами никого не было, Томми все уменьшал интервал, и мне пришлось потянуть его за руку, чтобы он не спешил. Я все время боялась, что она оглянется и увидит нас, но она не оглядывалась и вот уже вошла в свою калитку. У двери дома остановилась и стала искать в сумочке ключи, а мы между тем подошли к калитке, встали и смотрим. Она по-прежнему не оборачивалась, и у меня возникла мысль, что она с самого начала знала про нас и только делала вид, что не замечает. И еще я подумала, что Томми вот-вот крикнет ей что-нибудь и это будет неправильно. Поэтому я быстро, без особых раздумий сама окликнула ее от калитки.

Это было всего лишь вежливое «простите, пожалуйста», но она так крутанулась вокруг своей оси, будто я чем-нибудь в нее запустила. И когда она на нас посмотрела, на меня повеяло стужей – примерно так же, как много лет назад, когда мы подстерегли ее у главного корпуса. Ее глаза были такими же холодными, как прежде, лицо – может быть, еще более суровым. Узнала ли она нас сразу, сказать не могу, но, без сомнения, в первую же секунду ей стало ясно, что мы такое: видно было, как она вся оцепенела – словно к ней нацелились ползти два больших паука.

Потом что-то в выражении ее лица изменилось. Не то чтобы оно смягчилось по-настоящему – но отвращение отошло куда-то на второй план, и она внимательно вгляделась в нас, щурясь от низкого солнца.

– Мадам, – сказала я, перегнувшись через калитку. – Не бойтесь нас, мы не хотели вас напугать. Мы – воспитанники Хейлшема. Я – Кэти Ш., может быть, вы меня помните. А это Томми Д. Мы пришли не для того, чтобы причинить вам беспокойство.

Она сделала несколько шагов назад в нашу сторону.

– Из Хейлшема, – повторила она, и теперь на ее лице даже возникла чуть заметная улыбка. – Что ж, это сюрприз. Если не для того, чтобы причинить беспокойство, то для чего вы здесь?

Вдруг Томми выпалил:

– Мы хотели бы с вами поговорить. Я тут принес кое-что. – Он приподнял сумку. – Может быть, это вам пригодится для Галереи. И хотелось бы поговорить с вами.

Мадам стояла на месте, освещенная закатным солнцем, почти не двигаясь и чуть склонив голову набок, точно прислушивалась к чему-то доносящемуся с берега. Потом опять улыбнулась, но теперь словно бы не нам, а себе.

– Понятно. Тогда прошу в дом. Послушаем, что вы хотите сказать.

Входная дверь у нее, я заметила, была с цветными стеклами, и когда Томми закрыл ее за нами, в коридоре, где мы очутились, стало довольно темно. Коридор был такой узкий, что можно было коснуться локтями сразу двух противоположных стен. Мадам остановилась перед нами и неподвижно стояла к нам спиной, опять как будто прислушиваясь. Через ее плечо я видела, что тесный коридор дальше делился надвое: слева – лестница наверх, справа – еще более узкий проход в глубину дома.

Следуя примеру Мадам, я тоже стала прислушиваться, но в доме вначале было тихо. Потом – кажется, откуда-то сверху – донесся еле слышный глухой стук.

Похоже, он что-то означал для Мадам: она сразу же повернулась к нам и, показывая в темный проход, сказала:

– Подождите меня там. Я сейчас спущусь.

Она начала подниматься по лестнице, но, видя нашу нерешительность, перегнулась через перила и опять показала в темноту.

– Туда, туда, – скомандовала она и исчезла наверху.

Мы с Томми двинулись вперед и оказались в комнате, которая, судя по всему, служила гостиной. Впечатление было, что какой-то слуга приготовил здесь все к темному времени суток и ушел: шторы были задернуты, горели тусклые настольные лампы. Пахло старой мебелью – может быть, викторианской. Камин закрывала доска, и с того места, где раньше горел огонь, на тебя смотрела вытканная на манер гобелена странная птица, похожая на сову. Томми тронул меня за плечо и показал на картину в раме, висевшую в углу над маленьким круглым столиком.

– Хейлшем, – прошептал он.

Мы подошли ближе, но я не была уверена. Чувствовалось, что это довольно милая акварель, но стоявшая под ней настольная лампа с кривым абажуром, на котором различались следы паутины, не столько освещала картину, сколько давала отблеск на мутном стекле, и толком увидеть, что изображено, было трудно.