Исаак Башевис-Зингер - Поместье. Книга II

— Пан граф будет пить кофе.

Люциан еле удержался, чтобы не рассмеяться. Пан граф, во как!.. Он ел и пытался вспомнить светские манеры. Нельзя торопиться, нельзя чавкать. Доедать до конца тоже некрасиво, надо немного оставить на тарелке. Но он голоден, зверски голоден. Эти булочки ему на один зуб, а яичница только раздразнила аппетит. «Ну ничего, не сдохну же я с голоду! Надо представить, что я в карцере…» Он отхлебнул кофе, и голова закружилась, как от водки. Вдруг накатила страшная усталость. Он зевнул, прикрыв рот ладонью, как учили в детстве. Как это называется? Этикет. Фелиция с нежностью покачала головой. Сначала она напомнила ему мать, а теперь вдруг стала как две капли воды похожа на добрую бабушку, чей портрет когда-то висел в замке.

— Ты устал, наверное?

— Устал.

— Иди к себе в комнату, отдохни.

— Да, пожалуй, пойду, вздремну маленько! — ответил он весело, как Войцех Кулак.

Фелиция проводила Люциана в комнату, где он переодевался. Только теперь он заметил, что на кровати лежат две подушки в белоснежных наволочках и красное сатиновое одеяло, а со стены смотрит его портрет, написанный французским художником, когда Люциан был еще озорным мальчишкой, юным панычом. Все это слишком хорошо, чтобы продлиться долго.

— Раздеться лучше или так прилечь?

— Если сильно устал, разденься. До обеда три часа, да еще Марьян, наверно, задержится. У него реферат…

— Ага, благодарю.

Фелиция послала брату что-то вроде воздушного поцелуя. Люциан начал раздеваться. Он совсем отвык от подтяжек, воротничков и запонок. Крахмальный воротничок захрустел, когда он стал его расстегивать. Запонка упала на пол. Люциан лег на кровать, и ему показалось, что он погружается в мягкую, теплую, податливую трясину, что его затягивает в бездну. Он запрокинул голову, словно плыл на спине. Все слишком опрятное, слишком новое. Можно и пропасть в такой роскоши. Несмотря на усталость, ему было не заснуть. «Неужели еще тот же самый день? Как он может тянуться так долго? Я правда на свободе?» В тюрьме Люциан часто мечтал о том, как выйдет. Он всегда представлял себе шумный кабак, женщин, музыку, а эта Фелиция привезла его домой, как ученика из пансиона. За окном качались ветви акаций, в доме напротив играли на пианино. Печальные гаммы мешались со щебетом единственной птички. Здесь тише, чем в Павяке. «И это счастье? — спросил себя Люциан. — Этого ли я хотел?» Он прислушался к себе, попытался найти в себе ответ, но не нашел. Люциан закрыл глаза и понемногу начал засыпать.

Уснув, он опять очутился в Павяке. Войцех Кулак ругался с другим заключенным. Кто-то достал нож. Люциан проснулся, испуганный и возбужденный. Он давно заметил, что любой тревожный сон вызывает у него желание. Интересно, это у всех так или только у него? Он сел на кровати и ладонью вытер пот со лба. О чем он только ни думал, пока несколько лет сидел в тюрьме, но так ничего и не решил. Идей у него хватало: уехать в Америку или на Корсику, уйти в монастырь, купить пару моргов [85] Морг — единица площади, около 0,6 га. земли здесь, в Польше, или перебраться в Сибирь. Но он так ни на чем и не остановился. Кроме этих планов, были и другие, совсем фантастические: ограбить Валленберга, отомстить любовнику Бобровской Щигальскому, пристать к бунтовщикам, которые хотят свергнуть царя. Была мысль примкнуть к преступному миру, вступить в банду Войцеха… Да мало ли что может прийти в голову, если копаешься в себе по восемнадцать часов в сутки! И вот он сидит на кровати, зевает, потягивается. Все смешалось: усталость, возбуждение, нежелание встречаться с зятем и детьми. Фелиция сказала мимоходом, что взяла в дом девочку. «Какую еще девочку? Зачем, если у нее и так живут Владзя и Мариша?» — подумал Люциан с удивлением. Он недавно принял ванну, но кожа зудела. Он почесался. Это не блохи, это нервное. Звенело в ухе, ныл зуб, одна ноздря забита, как будто у него начинается насморк. Люциан поскреб пальцами в коротко подстриженных волосах. «Эх, черт! — проворчал он. — Жизнь моя собачья! Надо бы какую-нибудь блядь найти. Сегодня же вечером!» Он усмехнулся. Вспомнилось, как в камеру привели нового заключенного, семнадцатилетнего мальчишку, который изнасиловал мать. Педераст Войцех Кулак в ту же ночь воспользовался своим правом. «Свиньи, что возьмешь, — подумал Люциан. — Вот это жизнь без прикрас, как она есть». Он вздрогнул, по спине пробежал холодок, зигзагом, сверху вниз, от затылка до крестца.