Исаак Башевис-Зингер - Поместье. Книга II

Уезжая из Варшавы, я подумывал, не осесть ли где-нибудь в Западной Европе. Но теперь я многое понял. Я окончательно решил ехать в Палестину. Не думай, что я питаю какие-то иллюзии. Я прекрасно знаю, что тамошние колонисты — далеко не праведники. Да и как та или иная страна может решить человеческие проблемы? Но для меня Палестина — это символ возвращения к истокам, к древним истинам, которые тысячи лет пытались заменить, исказить, утопить в догмах. Когда я сидел и слушал знаменитого Вундта [204] Вильгельм Вундт (1832–1920) — немецкий врач, физиолог и психолог, основатель экспериментальной психологии. , я осознал, что никакое человеческое злодейство не сможет потрясти его и ему подобных. Они точно так же фабриковали бы свои философские, социологические и психологические теорийки, даже если бы весь мир превратился в один большой Содом (а далеко ли до этого?). Их культура способна лишь на одно: притуплять мораль, убивать совесть, отбирать веру в высшие силы. Здесь еще заметнее, чем у нас, в каждом лице проглядывает мегаломания. Я имею в виду интеллигенцию. Народ повсюду одинаков: смесь добра и зла.

Бывали тут моменты, когда все виделось в черном свете и я всерьез задумывался о самоубийстве. Но каждый раз ноги сами несли меня к евреям. Имею в виду, к настоящим евреям, к тем, которые не забыли Бога и Его заповедей. Я находил хасидские молельни в Берлине и даже Париже. Не могу передать, какая это радость — увидеть здесь свой народ, родные лица, бороды, глаза, услышать слово Торы и еврейский вздох. Когда смотришь на евреев, изучающих Талмуд, отчетливо видишь вечность Всевышнего. Что им Берлин? Что им Париж? Как замечательно они изолировали себя от этого безумия! Они даже не знают, что мы в Европе и живем в конце «изысканного» — и кровавого! — девятнадцатого века. Я хватался за наши святые книги и видел, что за диспутами и законами в них ищут главное: как соблюдать Десять заповедей, как соединиться с Богом, как избежать зла, легкомыслия, разврата и ненависти — всего того, что поглотило светских людей. В этих молельнях всегда находишься у истока. В них не гордятся прогрессом, не возлагают надежд на «нового человека», которого постоянно стремится создать та или иная система. Эти евреи — настоящие реалисты. Они знают, что во всех поколениях люди рождаются плохими и что надо работать над собой с колыбели до могилы, чтобы не стать убийцей, вором и подонком.

Знаю, Цудекл, ты со мной не согласишься, но я обязан высказать все, что думаю. Как люди моего возраста и даже старики могут гоняться за светскими удовольствиями и надеяться на будущее, которого они не увидят, для меня загадка. Я не питаю к ним неприязни, но я просто перестал понимать людей, верящих несбыточным обещаниям и затасканным словам, которым они поклоняются, как идолам. Поверь, Цудекл, нет кошмара страшнее, чем оптимизм университетских профессоров. Сама человеческая глупость говорит их устами… Я здесь ничего не слышу о твоем отце. Надеюсь, ты еще успеешь к нему съездить. Это ужасный грех, что ты до сих пор его не навестил. Мир никогда не узнает, какой это светлый человек. От всего сердца обнимаю тебя и Ханеле. Ольга теперь моя жена по закону Моисея и Израиля. Она и дети шлют вам большой привет.

Твой Азриэл.

Р. S. Если можешь чем-нибудь помочь Зине, то помоги. Я из-за нее ночей не сплю. Все бы ничего, если бы не эта беда.

Цудекл опять отпустил бородку. У него в шкафу до сих пор висел еврейский кафтан, и он каждый раз посматривал на него, когда выбирал, что надеть. Реб Йойхенен уже лежал на смертном одре, и Цудекл со дня на день ожидал недоброй вести. Приехать в Маршинов с бритым лицом и в короткой одежде он не мог, это очень огорчило бы мать. Вместе с быстро отраставшей бородкой к нему возвращался прежний хасидский облик. Цудекл сидел в кресле, курил папиросу за папиросой и просматривал книги и журналы, недавно купленные и взятые в библиотеке. Отпустив бороду, он перестал ходить на лекции и в гости к варшавским ассимиляторам. Стипендию в этом году он не получил, ее отдали другому студенту, ленивому и не слишком способному. Ханеле была беременна, у нее уже заметно выступал животик и появились желтые пятна на лице. Стояло лето, хотелось куда-нибудь за город, на дачу. Жара в комнате была невыносимая. Солнце раскалило крышу, через открытое окно долетают запахи гнилых овощей, помоев и пойла, которое соседи готовят для свиней. Во дворе орут дети, кидаются камнями, играют в палант [205] Палант — польская игра в мяч, напоминающая бейсбол. . Нахмурив лоб, Цудекл перебирал книги. Если бы дядя Азриэл не уехал, Цудеклу было бы не так одиноко. По крайней мере, было бы с кем поговорить о наболевшем. Цудекла потянуло к светской жизни, именно потому что Азриэл начал ее презирать. Но этим летом на Цудекла напала тоска. Он разочаровался в науке, которую дядя Азриэл сравнивал с соленой водой: чем больше пьешь, тем сильнее жажда. Каждое направление занимается частностями, а целого не охватить. Метафизику и философию Цудекл забросил уже давно. Философия — всего лишь игра словами. (Дядя Азриэл прав, современный человек служит словам, как идолам.) Но Цудекла не удовлетворяли даже точные науки. Математика, язык природы, как называл ее Кант, это в действительности что-то наподобие игры в шахматы. Аксиомы — просто выдумки. Лобачевский и Риман, создав свои геометрии, разрушили все здание. А некий Кантор в Германии и вовсе превратил математику в химеру. Чем больше Цудекл вдумывался в дарвиновскую теорию, тем меньше она ему нравилась. Пускай даже жизнь существует миллиарды лет, все равно происхождение видов невозможно объяснить естественным отбором. Эту теорию опровергают каждый цветок, каждая птица, каждое животное. А как появилась первая клетка? А из чего возникла мертвая материя? И что такое законы природы? Что есть закон? Едва мысль чуть продвинется вперед, как тут же натыкается на новые загадки, чуть ли не на каббалистические тайны. А если так, то «какая же помощь в этом исправлении?» [206] Талмуд, «Гитин» 18а. Цудекл потеребил бородку, поморщился. Он забросил Талмуд и «Зогар», ему хотелось не хлопать глазами, а строить все на фактах, на разуме. Но из фактов ничего не следует. И от разума толку мало. Истины с их помощью не постичь. Заграница? А что такого знают за границей, чего не знают здесь? Цудекл читает литературу из Берлина, Лейпцига, Бонна, даже из Парижа и Лондона. Не выходя из своей мансарды в Старом городе, он узнаёт, о чем размышляют величайшие умы на свете. Но много ли, собственно говоря, знают эти величайшие умы? Меньше, чем ничего.