Анна Коростелева - Александр Радищев

Кутузов не выдержал, сдал свои масонские позиции и на тот вечер улетучился.

Насмотревшись на Кутузова, Радищеву вздумалось, что давно он родных не видал; слёзно испросил он себе две недели на службе и поехал к родителям в сельцо Преображенское Саратовской губернии.

Цветущая сирень заглушала всё, огромные корявые вязы, толпившиеся вокруг дома, сделались только ещё огромнее и корявее, и чёрными крестиками на закатном небе промелькивали по вечерам гуси-лебеди над дальними елями. Вечером сидели при лампадке, и рассказы Александра о дворцовых увеселениях имели успех.

- Для будущего маскерада фонтаны из Парижу привезены, ища не собраны.

Прожив неделю в деревне, Александр расслаблялся и переходил на язык вполне простонародный.

- Как же их везли? - зевает матушка, прикрыв рот платком. - Я чаю, всех забрызгали?

- Ну, всех не всех, - отзывается Александр, дивясь сам себе, что это он такое говорит, и умолкает.

- А вот растолкуй мне, друг мой, что это в Европе за диковина завелась. Будто стол огроменный, из конца в конец не видать, убит не помню синим, не помню зелёным сукном, а к нему палочки даются: с одного конца потолще, а с другого - самыя тоненькия. А вилок и ножей нет. Уж вечер начнётся, а кушанья никакого не несут. Из яств на столе одни шары, и таковы-то твёрдые - не укусишь.

- Ах, матушка, вы меня уморите когда-нибудь, - отозвался Александр. Принялся было объяснять, но как скоро увидел в дверях Груню, то только рукой махнул. Груня подмигивала и вся светилась.

- Пейте, матушка, простоквашу. Я мигом.

В ту ночь его петербургская завивка пошла к чорту, а новой в Преображенском взять было неоткуда.

- Ой-ёй, - сказал себе Радищев однажды утром, заподозрив у себя признаки нехорошей болезни. Бегал по набережной Невы, визита у врача дожидая, кусал ногти. И хотя врач того же дня пополудни в том его разуверил, а всё ж таки гибель Фёдора Васильевича покойного, любезного друга и наставника, при сём инциденте припомнилась.

Фёдор Ушаков, бывший в студенческой компании с Радищевым вместе в Лейпциге, на четвёртом году их там пребывания от скверной болезни умирал. Никто не мог этих ужасов ни видеть, ни слышать, вся русская колония от самого имени его открещивалась, и один только Радищев, натурально, дежурил при нём по двое суток, после из его покоя выходил, невидящими глазами глядя перед собой и пошатываясь, и родному брату Фёдора, Мише Ушакову, о состоянии больного пересказывал, а Миша бледнел, уши зажимал и просил без детальности, особливо чем рвало и где какие пятна выступили, молил не объяснять.

Ясный и блистательный ум Фёдора Васильевича в минуты облегчения как вспышка проявлялся, и Радищева он к энциклопедистам и Гельвецию приобщил и значительно разум ему попрочистил. Когда совсем ему худо сделалось, просил он яда, Радищев не дал и во всю жизнь после казнился. Четыре часа с минутами уж тому оставалось, и врач свой вердикт произнес.

Пока Радищев бегал по Петербургу и волновался - до поры, которую лекарь ему назначил, - воспомнил он Фёдора Васильевича ясно, с любовью и содроганием, а всё ж таки на резвости собственных его амурных похождений это ничуть не отразилось, - назавтра ж порхал как мотылёк.

Радищев валялся на постеле, напевая модные куплетцы с видом самым бездельным:

- Сама воспламенила

Мою ты хладну кровь,

За что ж ты пременила

В недружество любовь?

- Да почто ты безобразно так время проводишь? - теребил его Кутузов. - Нет того, чтоб встрепенуться да о духовном подумать!

- Какой тебе в том прок, что я, лишась свободы,

И радостей лишён, едину страсть храня?

- Это ты-то - "едину страсть храня"? Это ты-то радостей лишён? - Кутузов от возмущения даже забыл грассировать.

- На что изобличать, бессильны все доводы,

Коль более уже не любишь ты меня.

- Ну вот что, друг. Коли сейчас же не оденешься ты в выходное платье и из дому не двинешься, сам после пожалеешь.

- Я занят проектом Уложения.

- Проектом уложения в постель одной девицы, - захохотал Кутузов. - Сего дни тайное заседание ложи "Урания". Я иду к Елагину, и ты со мной.

- Как не так, - возразил Радищев, не вставая даже с канапе.

- Какой же ты всё-таки косный, мой друг. Я тебя хочу к большой Европе приобщить, а ты так и норовишь в своей навозной жиже поглубже увязнуть. Какое игнорантство! Не став на путь истины, не достигнешь ты совершенного просветления.

С тем Кутузов хлопнул дверью. Однако вскоре вновь засунулся и спросил: