Питер Кэри - Моя жизнь как фальшивка

– Он плохо смотрит за ней! – возмущенно вскричал Чабб.

– Напротив, – возразил немец, – трогательно видеть, как он расчесывает девочке волосы, велит чистить зубы.

Чабб поспешно извинился, сбегал в свою комнату, вернулся в вестибюль и потребовал счет. Велорикша отвез его на вокзал, а семь часов спустя, в час ночи, он уже садился в битком набитый поезд до Джакарты. Долгая, трудная дорога: на пути вспыхивали местные мятежи, солдаты задерживали подозрительного путешественника, допрашивали его. Но Чабб не сворачивал, и наступил день, когда его повезли на весельной лодке по призрачно-гладкой поверхности озера Тоба, и высадили на острове Самосир, где, по словам немецкого ботаника, находился дом.

Разумеется, он не нашел там ничего – хуже, чем ничего. Опустевший дом, а под низкими застрехами – гербарий, грубо приклеенные к коричневым страницам листья и цветы. Неужели его дочь собирала эту коллекцию вместе с похитителем? Мучительная мысль.

И вновь Чабб впал в депрессию, схожую по природе, но не по силе с той, которую он перенес в Сиднее и Йогьякарте.

Слейтер уверял, что озеро Тоба невероятно красиво, и люди там тоже славятся красотой и нежными голосами, но Чаббу запомнилась лишь мрачная вода и бесконечные ночи, костры из коровьих лепешек и как он лежал в темноте с головной болью.

– Что вы там делали? – спросила я.

– Тоску мыкал.

– И как долго?

Он пожал плечами. Запомнилось одно: в сезон дождей маленький мальчик приплыл на моторке и привез письмо. Марки Малайзии, штемпель Пенанга, адрес собственноручно надписан тем выродком: «Мистеру Чаббу, Самосир, Суматра».

– И послушайте, мем, какую записку он мне прислал: «Дорогой Чабб, девочка умерла. Схватила лихорадку. Все произошло очень быстро».

– Ужасно!

– Нет уж, мем! Меня это приободрило. Вот в чем суть-ла. Он хотел поразить меня в самое сердце, а с меня как с гуся вода. Я понял одно: девочка жива, и настала его очередь бояться меня.

Все жаркое утро напролет, рассказывая свою историю, Чабб кокетничал и прихорашивался, приглаживал короткие волосы, то застегивал, то расстегивал пуговицы нового пиджака, поддергивал брюки, чтобы складка не натягивалась на выпирающих коленях. Поначалу костюм был трогательной обновкой, благодаря которой Чабба впустили в отель, но скоро костюм этот стал меня раздражать, поскольку Чабб то и дело прерывал рассказ, прикидывая мотивы своего благодетеля. Времени и так оставалось мало. Наступило четырнадцатое; на девятнадцатое назначили редколлегию.

Я пригласила Чабба на ланч у бассейна, однако даже угощение не отвлекло его от тревог, вызванных щедростью Джона.

– Может, Слейтер думает, я сержусь на него за то, что он переспал с Нуссеттой? Так он ошибается.

– Не о чем волноваться.

– Он мог бы и приберечь свои денежки, нем. Я не ревнив.

– Но ведь вы возревновали, когда… – Я запнулась, не зная, как именовать похитителя, если таковой действительно существовал, – когда «Маккоркл» украл вашу дочь.

– Это не ревность, мем. Ревность – пустое. Ребенок пробыл со мной всего неделю, одну ужасную неделю, но это была – жизнь.

Чересчур большие, подозрительно блестящие глаза требовали сочувствия.

– Я сбил вас с толку, – пробормотал он наконец.

– Вовсе нет.

– Надо служить жизни, понимаете?

Но, конечно, он и смущал, и раздражал меня. Вынудил записывать эту путаную историю, а мне требовалось одно – стихи.

– Мистер Чабб! – заговорила я. – Помните, в первый раз, когда вы приходили в отель, вы приносили с собой рукопись Маккоркла.

– Я вижу вас насквозь! – заявил он с внезапным, бессмысленным восторгом. – Вам бы скорее пудинг съесть. Смотрите-ка – покраснела. Думаете, я не знаю, что вам надо? Разве стали бы вы слушать мои россказни, если б не почитали Маккоркла? Э, да у вас чернила кончаются. Возьмите мою ручку. – И он продолжал – издевательски, как мне показалось: – С Суматры я прямиком направился в Малайю.

Выхода не было.

«Суматра, Малайя», – записала я.

– Ехал на пароходе, – преспокойно продолжал он, – с севера Суматры до Пенанга. Жуть. «Лорд Джим» [72]или еще похуже – малайцы, скучившиеся на нижней палубе, в грязи, темноте и вонище. Деревенский люд, они были ко мне добры, хотя я все время нервничал и совал каждому под нос этот рисунок углем. Сперва они не понимали, о чем я говорю, но когда мне удавалось объяснить, они очень сочувствовали мне. Когда мы причалили у Свиттенхэм-пирса, все пришли попрощаться – все пятьдесят человек пожелали мне удачи. Но как только я увидел Пенанг, тут-то и понял, каковы мои шансы. Иголка в стоге сена. Безнадега. В конце концов я оказался в отеле – симпатичная колониальная постройка, позади волны разбиваются о мол. Высокие пальмы, официанты – китайцы в накрахмаленных белых куртках, каждому пол-тыщи лет, прославленный Альберт Йео [73]играет «Мисти» [74]в баре «Якорь». В такое местечко водят смазливых баб, но моя любовь не была взрослой, и в разлуке с ней я не знал покоя. Я писал стихи за чугунным столиком в саду. Мучительно, словно вырезал каждое слово на собственном сердце, но по крайней мере вспомнил, что я – поэт! Проработав столько лет в редакции, я прекрасно знала, как обманчивы голос и внешность поэтов, но трудно было устоять перед Кристофером Чаббом, когда он разгонялся вот так, во всю прыть.