Питер Кэри - Моя жизнь как фальшивка

Слейтер, против обыкновения, не заметил проплывавших мимо красоток.

– С тем розыгрышем ты, мягко говоря, переборщил, – сказал он.

И потянулся, закинув руки за голову, выставляя напоказ свое холеное тело: мол, ничего не боится, никто его не тронет. Чаббу доверчивость была чужда. Он держался как старый солдат или головорез: наклонился вперед, упираясь локтями в стертые, лоснящиеся коленки.

– Он прав, – негромко признал Чабб. – Я перестарался. Я хотел кое-что доказать – немногим избранным. Сколько человек в Австралии читало стихи? Полсотни? Из них разве что десяток заслуживал уважения. Когда Вайсс объявил мои фальшивки творением гения, мне захотелось, чтобы эти десять человек узнали правду. Вот как оно было, мем. Я не помышлял о желтой прессе. Кто бы мог подумать, что мельбурнский «Аргус» вдруг проявит интерес к поэзии? Совершенно это не его дело, но бедняга Вайсс получил публичную головомойку, хорошенькую трепку-ла он получил. Откуда мне было знать, чем дело обернется?

– Уточним, старина, – одернул его Слейтер, – ты виноват в том, что Вайсс получил две совершенно разные «трепки».

– Чхе! – воскликнул Чабб. – Знаю, знаю. Но ведь я не планировал – ни ту, ни другую. Поверьте мне, мем!

– Понимаете, мем, – мягко поддразнил меня Слейтер, – бедняга попал под суд за публикацию непристойностей.

– Кристофер? – переспросила я. – С какой стати?

– Не Кристофер. Дэвид Вайсс.

– Как я мог это предвидеть? – взмолился Чабб. – Такая ерунда. Бо-до. Невозможно себе представить.

– Ну, старина, стихи-то, как-никак, твои, на хрен.

– Да-да, я постарался сделать их напыщенными и глупыми, но чтобы непристойными? Ты же знаешь, Джон! Скажи ей правду. Пожалуйста, мем, позвольте я прочту вам вслух, совсем немного. Честное слово, я вас в краску не вгоню.

И он продекламировал шепотом, торопливо, без аффектации, почти как прозу:

– Всего-то? – удивилась я. – Вошла, словно засов?

– С большой буквы, – усмехнулся Чабб. – Имя слуги сводника из «Перикла» [38]. Каламбур. Нелепый повод для обвинения. На самом-то деле судили Вайсса не за непристойные стихи.

– Так, а за что же?

– Его судили, – сумрачно продолжал Чабб, – за то, что он еврей.

– Ты это слышишь, Микс? Что ты громоздишь, старина? Лишь бы самому не отвечать.

Чабб снова сморгнул.

– Да-да, послушайте. Факт остается фактом – Вайсс был еврей. Если б еще он был уродом, куда ни шло, но Вайсс был красивый, стройный. Высокий лоб, густые кудри. Немного тщеславен – ничего, что я так говорю? Ох, как он разбивал сердца свежих девушек из Мельбурнского университета, этих простушек с пляжей Портси и Фрэнкстона! Англосакс понимал бы, что за такой успех нужно извиняться, но Дэвид – Дэвид был слишком жиденыш, не умел вести себя посмирнее, не хотел раболепствовать.

– Не забывай, Микс, – вмешался Слейтер, – это говорит его враг.

– Нет-нет, – сказал Чабб, – я не был ему врагом. Худшим врагом Вайсса был он сам. Да еще верховный судья Виктории. А нажил он себе в нем врага необычным путем: влюбил в себя судейскую дочь-первокурсницу, а потом бросил. Уах, какой жестокий! Этого ты не знал, нет? Ты много чего не знаешь, Джон Слейтер. Сколько времени ты провел в Мельбурне? Неделю? А в Сиднее? Год? Верховный судья состоял членом Мельбурнского клуба. Слыхал про такой? Я тебе три факта назову. Первый: встань посреди Литтл-Коллинз-стрит и глянь вверх, на высокую кирпичную стену – по ту сторону увидишь самую верхушку высоченной пальмы, что растет посреди большого сада. Второй: тебя никогда не пригласят вовнутрь. Третий: у тебя в тысячу раз больше шансов попасть туда, чем у богатейшего жида в Тураке… Уж не знаю, всех ли евреев невзлюбил сэр Дэвид Гиббонc или он винил в распятии Христа лично Дэвида Вайсса. В чужую голову не загляняшь-ла. Но он был членом Мельбурнского клуба и пустил все свое влияние в ход, чтобы раздавить бывшего дружка своей дочери, еврея.

Слейтер с делано скучающим видом помахал официанткам. Стемнело, из дискотеки позади паба доносился грохот ударных, словно какое-то чудище било плоским хвостом по земле. Чабб не обращал внимания. Наклонившись над столом, подавшись вперед, он продолжал говорить, и все отчетливее проступали в нем черты серьезного юноши из Хаберфилда, который вымечтал себе изощренную столицу, где поэты беседуют исключительно о Благом и Высоком.