Владимир Орлов - Бубновый валет

Одинок-то он был одинок, но собеседники у него имелись. И – в Москве. Кто встречался с ним, чтоб поглазеть на диковинную залетную птицу. Кто сидел вблизи него, раззявив рот. Среди них были – и Симеон Полоцкий, тихий правщик богослужебных книг Епифаний Славинецкий, и римский соученик Крижанича Паисий Лигарид, и многие бояре и дьяки, и начитанные, и дремучие. Собеседники были и в Тобольске. Тот же поп Лазарь. Никола Спафарий. Некий немец, споривший с Крижаничем о Китае (наверняка его все же призывали толмачом в Гостиный двор). Поддьяк Федор Трофимов (с поддьяком Крижанич держал путь из Москвы в Тобольск, и этот поддьяк умывался из одного ковша с Крижаничем, а когда тот почерпнул воды у татарина, поддьяк более умываться из поганого ковша не захотел). Семен Ремезов, кому Крижанич со своими чертежами показывал чудеса циркуля и линейки. Архиепископ Симеон-Корнилий (тот еще при Крижаниче затевал в Тобольске постройки из камня – палаты для себя – и наверняка советовался с человеком ведающим). Это те, о ком я тогда знал. А были ведь и другие. Иные из них, возможно, и увлеченные Крижаничем.

Отчего я рассчитывал именно на собеседников Крижанича? Объясню. Почти все рукописи, какие Крижанич увез с собой, были опубликованы. Те же, что по каким-либо причинам остались в Тобольске (или списки их), могли сгореть в пожаре 1677 года, а могли и не сгореть. Обращусь, извините, к сведениям школьным. Архив – и слово, и учреждение – возник при Петре. Прежде важные бумаги с иными ценностями сберегались в казне. В казне государственной. И в казне каждого располагающего ценностями человека. Бояр, дьяков, купцов и т. д. У этих казной служили кованые сундуки и лари. На сундуки-то собеседников Крижанича я и надеялся.

Здесь, конечно, следуют упрощения. Лари, кованые сундуки, неведомые собеседники Крижанича (а может, и собутыльники). Озарения по поводу них. Да еще и фантом Крижанича, будто бы имеющий во мне потребность. Профессионалы-исследователи посмеются. Поиски мои шли куда занудливее. Да и не один Крижанич занимал меня в ту пору, а и не менее примечательные личности и события. При этом строчки в моем повествовании теперь сминаются, жмутся, а то и склеиваются, иногда же заскакивают друг за друга, а за ними – месяцы и годы моей тобольской жизни. Месяцы маяты, надежд, испытаний терпения и того самого присутствия духа, и, конечно, перебирания бумаги (листов и столпишек), чаще всего изготовленной в Германии, и лишь после Никона – в России, из тряпья, и исписанной чернилами из наростов на дубовых листьях. Месяцами я ожидал ответов на свои письма. А отсылал я их в Загреб – профессорам Махаличу и Голубичу, в Москву – Косте Алферову, Вале Городничему и их знакомому Коле Рогожину, знатоку архивов и людей семнадцатого века, и в Питер, в Пушкинский дом, – А. Л. Гольдбергу и Л. М. Мордуховичу, последним публикаторам текстов Ю. Крижанича.

Лишь однажды посетило меня (красиво-то! Но именно так! Именно посетило) воспоминание о моих московских мытарствах. А вспомнил я, как после эпизода (назову теперь) вызволения Юлии Ивановны Цыганковой пришли ко мне страхи: долгие годы, а то и всю жизнь, мне, видимо, придется существовать лишь внутри известного Казуса или Недоразумения со всеми неизбежными дурными последствиями разговора Лже-Суслова с Горбунцовым. То есть то событие представлялось мне наиважнейшим в моей судьбе. В Тобольске я почувствовал себя – вне Казуса. Вне его оков, нелепостей и страхов. Сейчас же Казус не только отдалился, отлетел от меня, но сам по себе съежился, скрючился, был не более паука, мучившего за стеклом муху. А персонажи его стали для меня личностями куда менее реальными, нежели тобольский “книжник и начетчик” Черепанов с его “Сибирской летописью”, или Семен Ремезов, удививший Европу своими картами, или митрополит Павел, в петровские времена возводивший в Тобольске Кремль, или тот же заезжий фантазер и обличитель Крижанич.

Вопросы в письмах, разосланных мною, были одни. Что известно о круге знакомых Ю. Крижанича? И в частности: кто разделял интерес Крижанича к музыке и даже мог музицировать с ним в компании?

А я был убежден в том, что Крижанич в Тобольске музицировал. Объявившись из ссылки в Москве, он в челобитной предложил царю Федору Алексеевичу принять его услуги в исполнении Полатной и Воинской предивной музыки, в том числе и им “изобретенной”, или “иным учителем путь к ней показать…” Понятно, что шестнадцать лет перерыва в занятиях оказались бы губительными и для исполнителя, пусть самого искусного, и для композитора, кем Крижанич, надо полагать (музыки “изобретенной”), был. Однако он направил царю челобитную с предложением услуг… Второе свидетельство о его “развлечениях” в Тобольске – замечательный “Трактат о музыке”, на берегу Иртыша и сотворенный. Целиком “Трактат” (написан он латынью, а почти все тобольские сочинения его “выговорены” общеславянским языком Крижанича) я прочитал в восемьдесят пятом году. В Тобольске же довольствовался лишь фотокопиями фрагментов трактата, присланных мне доброхотами, за что им поклонное спасибо.