Анатолий Ким - Отец-лес

Также от Александра Сергеевича узнал он впоследствии, что Серафима Грачинская оставила лечебницу и уехала к себе на родину, чтобы допокоить мать на старости.

И всё это было там, до выстрела, — или никакого выстрела из охотничьего ружья не было и опять лишь воображению Глеба Тураева я обязан присутствию здесь ?

Серафима Грачинская подошла и остановилась напротив. Лицо её, как и в первый день их встречи, было напряжённым, недоступным в своём странном выражении… Ах да, ведь это передо мною женщина, которая могла бы стать _той самой_, но не стала ею, подумал Глеб Тураев. Я вижу перед собою то, что было _возможностью_ любви, но любовью не стало.

— Ну и зачем вы пришли сюда? — сказала она, склонив голову к свободному плечу — на другом покоилась головка спящего ребёнка.

— Мне почему-то кажется, что я знаю этого малыша, — ответил я, показывая на него. — Откуда он у вас?

Она ничего не ответила, и мы, не сговариваясь, повернулись и неторопливо пошли в сторону реки.

— Как же вы могли, открывшись в Христе, совершить то, что вы совершили? — с упрёком молвила она, не глядя на меня.

Она и не могла бы видеть меня, ибо лицо её отгораживала голова спящего ребенка. Что-то в искажённых чертах его лица, повернутого в мою сторону, действительно показалось мне знакомым.

— Но ведь могло случиться, что я погиб бы при дорожной катастрофе, — попытался я оправдаться. — Изменилось бы что-нибудь?

— Ах, это действительно не имеет никакого значения! — был ответ. — Единственное значение имеет то, к чему вы всегда стремились в своих тайных помыслах.

От нашего громкого разговора проснулся ребёнок, поднял голову с её плеча и сразу же упорным взором уставился на меня. Отводя глаза от пристального, необычного взгляда мальчика, я произнёс:

— А сам Христос… Не принял ли Он сам рокового решения в Гефсиманском саду? Ведь знал же, какая чаша его ожидает. И не захотел же отклонить её?

— Что ж, исходя из вашего понимания, это действительно так, — отвечала Грачинская; заметив, что малыш проснулся, она быстрым движением прильнула щекою к его лицу. — Но представьте себе, что Он сделал то, чего вы тайно, постоянно желали себе. Он сделал и это за вас.

— Да, но меня всё равно ничто не спасло.

И вдруг я узнал малыша, — он забежал однажды в какой-то пустой храм… в Древней Греции. И остановился посреди портика, сквозь колоннаду которого широкими полотнищами падало солнце… Он остановился средь быстрого бега своих игр, нечаянно оказавшись в этом незнакомом доме. И маленькое сердце гулко стучало, и дерзновенные глаза смелого ребёнка стали робкими, вопрошающими…

— В вашей воле было делать или не делать… — Грачинская остановилась и повернулась ко мне — мальчик на её руках тоже повернулся, но, вывернув голову, смотрел уже поверх другого своего плеча. — Вы не любили своей жизни.

— Разумеется, — ответил я, улыбнувшись ребёнку. — Прошло около двух тысяч лет, как Он умер. И Он уже никогда не появится среди людей. Так чего же мне было любить свою жизнь?

— Почему вы полагали, что Он больше не вернётся? — спросила Грачинская.

— Потому что за эти две тысячи лет всё было сделано для того, чтобы Он не вернулся. Мы ни в коем случае не хотели, чтобы Он вернулся.

В этом месте нашего разговора ребёнок, внимательно слушавший мои слова, дёрнулся на руках у женщины, взмахнул ручонкой, закривился весь лицом и вдруг неумело плюнул в мою сторону. Нежная детская слюна стекла по пухлой губе и повисла прозрачной ниткой, Серафима Грачинская мгновенно поймала её пальцем и, смеясь, вытерла рукою мокрый ротик ребёнку. Всмотревшись в искажённую гневом физиономию малыша, я вдруг узнал в нём одного из тех шустрых тараканчиков, которые бегали под кроватями в больничной палате, опустошая чужие тумбочки с продуктами. Грачинская с весёлой улыбкою взглянула на меня и кивнула головою.

— Да, это так. Он из тех детей, — сказала она, стараясь удержать в нежном объятии расходившегося мальчишку. — Через две тысячи лет после Христа появились у нас вот они, голубчики, не знающие любви. Люди ничего не могли дать таким, как он.

Мы подошли уже к самому краю старого погоста, который располагался на ровной верховине обрывистого берега. Внизу под глиняными обрывами начиналась и уходила к далёким излучинам, в обе стороны горизонта, громадная водяная равнина серебристо-сиреневого цвета. Ни одной морщины не было на её плоскости, ни одной лодчонки или пенного всплеска — бездонное небо отражалось в этом громадном зеркале вод, одно серебристо-сиреневое затянутое небо. И лишь под кручей берега, на котором мы стояли, внизу водная гладь вздымалась валами струй, длинными мускулами реки, и отображение небес в них слегка было колеблемо. Что-то беспредельно спокойное и властное таилось в глубине тихого плёса и в туманном небо над вечным человеческим покоем.