Анатолий Ким - Близнец

Но мы все же встретились, две половинки одной души, два близнеца, рожденные порознь, и это произошло в промежутке времени между двумя смертями: отцовой и моей собственной. К тому времени вдруг выпал редкий успех произведениям Вас. Немирного, их взлет и вознесение на гребень нового литературного вала.

Который прокатился сразу же вслед за объявленной свободой слова и отменой цензуры в России. Вас. Немирной вместе сотоварищи счастливо постиг тогда две вещи: что теперь сколько угодно можно пользоваться матерными словами в тексте и что наивысшим критерием художественности становится интрига непонятности. Чем меньше содержания и смысла в тексте и единовременно с этим чем сложнее и загадочнее он составлен, тем больше понравится критикам и будет ими восхвален. Немирному, все хорошо рассчитавшему, сопутствовало еще и везение — его заметили западные друзья русской литературы, которые тем охотнее хотели дружить с ней и покровительствовать, чем больше в ней выражалось реальной грязи и правдивого ничтожества русской жизни. За это они охотно платили небольшие деньги.

И очень скоро он стал в некотором роде культовой фигурой — критики придумали некое словечко, обозначающее новое литературное направление, сами же определили его признаки и вписали туда несколько фамилий — Вас. Немирной оказался среди самых первых, бесконечно повторяемых. Я очень скоро почувствовал, какие выгоды приносило мое новое положение — меня начали печатать в толстых журналах, издавали в самых модных новых издательствах, моя породистая физиономия стала мелькать на экранах телевизоров, меня приглашали в заграничные поездки в разные страны — от «А», как говорится, до «Я»…

Но вот однажды звонок по телефону, я отвечаю вальяжно, сытым голосом вальяжного мандюка, каковой полагает, что никогда не заболеет, побираться с сумою не будет, в тюрьму не сядет:

— Слушаю вас.

— С вами говорит подполковник КГБ (такой-то). Я курирую Союз писателей. — Внезапно словно сыпануло на меня угольной крошкой, не сгоревшей до конца в адских топках, — отметило, настигло…

— Понятно. Что от меня требуется? — слишком непринужденным тоном, стараясь не сбиваться с него, отвечал я, выросший в семье дипломата, с молоком матери усвоив необходимость самообладания и особого ведения разговора с представителями «органов».

— Пока что встретиться и поговорить.

— А что я такого сделал, можно узнать? — Это была первая ошибка, за которой традиционно последуют и вторая, и третья…

Накатанная миллионами людей дорога неукоснительных ошибок, в конце приводящая под лагерную вышку или к «вышаку» через расстрел.

— Да не бойтесь, ничего вы не сделали, — стали меня успокаивать.

— Мне бояться нечего, — взяв себя в руки, сухо ответил я. Уже были другие времена. Цензуру отменили…

— Правильно. Я повторяю: мне нужно просто с вами встретиться и поговорить.

— Что ж, пришлите повестку, назначьте время, — стал я наглеть. Пусть все будет так, как это положено.

— Не так, не так, Василий Викторович! — почти что заволновались на том конце провода. — Я предлагаю по-другому. Встретимся завтра в гостинице «Минск», двести одиннадцатый номер, одиннадцать тридцать утра… Сможете?

— Завтра? Дайте соображу… Завтра… — забормотал я, как бы глубоко задумавшись. На самом деле я ни о чем не думал — не мог; я пребывал в оцепенении нутряного ужаса, который тоже был всосан с молоком матери. — Хорошо, завтра у меня время найдется, — дал я согласие, принимая тон снисхождения — что опять было ошибкой; ибо мне уже самому было слышно, что я фальшивлю.

Назавтра в «Минске» в номере 211 мы встретились, и я в гражданском костюме, при галстуке приветствовал крепким рукопожатием самого себя — писателя Вас. Немирного, в кожаной курточке, с маленькой, кожаной же, кепочкой на голове… Из нас двоих один был обычный человек, рожденный матерью и через ее пуповину получивший весь жизненный материал для своего телесного устроения. Другой — подполковник КГБ (такой-то), и в нем я, который ничего такого не получал в зародышевом состоянии, и мое формирование происходило на материале, поставляемом через незримую пуповину напрямик из той суперначальной пустоты, которую древний китаец Лао-цзы обозначал понятием дао.

В московском людском скопе существовал работник госбезопасности (имярек), может быть, благополучно существует и сейчас, господа.

Однажды, спускаясь по лестнице в нижний буфет Дома писателей, Василий увидел атлетически сложенного, как говорится, лысоватого, холеной наружности блондина, который стоял в дверях бильярдной, расположенной в полуподвале, курил и как-то по-особенному, не так, как другие, внимательно посматривал на него.