Анатолий Ким - Близнец

Итак, свободный от необходимости быть сердечным, то есть добрым и любящим, существом, я постепенно пришел к пониманию важных вещей, и это без воздействия гуманистических предубеждений.

Предтечей этих откровений явился лохматый корейский бомж, профессиональный наркоман-самоубийца, который мог говорить по-русски («Закурить найдется, земляк?»). Его западения в наркотический приход давали ему не облегчение от каких-нибудь душевных страданий — их у молодого человека постепенно не стало, а тихий и неслышный переход, минуя немедленную смерть, в состояние антисуществования. В пределы вечности наоборот. Там улетало в пустоту и свободу все человеческое, навязанное ему судьбой, и с невероятной быстротой уничтожалось вселенское время, набежавшее и скопившееся со дня творения.

Но для того, чтобы уходить в обратный путь от вечного блаженства, все равно надо было жить, для этого ежедневно где-то доставать еду, пусть и самую плохую, от которой даже собаки отворачиваются. Надо было добывать порошок. И жить было трудно и с каждым днем трудней. Лохматая подруга, которую я обнаруживал время от времени рядом с собою, отнюдь не добавляла тяжести к бремени моего существования: с бомжихой бомж никогда не заговаривал и, насколько помню, ни разу даже не поинтересовался, как ее зовут. С нею, значит, он никак не был связан, хотя временами они и совокуплялись во мгле и глухоте ночи, и не от нее протягивалась к нему какая-то живая еще, мучительная нить жизни.

Однажды он раздобыл денег, купил карточку для телефонных переговоров, вставил ее в уличный автомат и набрал номер с международным кодом 017. Он разговаривал по-русски с какой-то пожилой усталой женщиной.

— Мама, ты только не плачь. Я ведь живой, чего тебе еще?..

— Я не плачу, сына… Это ты не плачь.

— А я и не плачу! У меня все хорошо. Я работаю.

— Когда думаешь вернуться домой?

— Зачем, мама? Чего я там потерял?

— Но у тебя, сына, виза давно кончилась. Что будешь делать?

— Таких здесь много. Из Филиппин, из Китая. Из Вьетнама есть…

— В тюрьму же посадят.

— Всех не посадишь, мама.

— Дядю там найди. Слышишь? Дядя поможет.

— Ну его к черту! Не помог. Закурить только дал. Сволочи они тут все.

— Ну что ты будешь делать, что?

— Ничего… Все у меня хорошо, мама.

— Чего тогда плачешь?

— Не плачу я…

Так разговаривал мой корейский бомж со своей матерью, уставясь помутневшими от слез глазами в небо над широкой, заставленной предметами цивилизации пустошью аэродрома Кимпо. И что-то нарушилось в моих глазах, заливаемых бегущими потоками слез, отчего одинокий, только что взлетевший над землей самолет вдруг как бы раздвоился, и в прозрачном просторе неба повисло два одинаковых самолета — друг над другом, один чуть впереди, медленно удалявшихся к дальнему зубчатому горизонту. И мое внимание невольно устремилось вослед этим отлетающим близнецам, в то же мгновение я оставил плачущего бродягу и взмыл в поднебесье. И там я снова обнаружил всего один самолет — не два, — который отважно устремлялся, косо забирая вверх, в сторону монументальных, казавшихся незыблемыми, очень далеких серебристо-белых слоистых туч.

Уже не первый раз я прогуливался по небесам, парил — свободный, свободный — высоко над землею в свободном пространстве. Плавно и стремительно перемещался к его отступающей окраине, размытой в голубовато-жемчужном сгущении отдаленных воздушных масс, западающих за округлый край планеты. И на своем пути оказывался то сверху, то далеко в стороне от летящего в наивном и трогательном одиночестве самолета…

И всегда, если он летел навстречу мне, бросая на меня быстрые взоры мигающего пульсара, удивляла меня безрассудная скорость, с которой он просекал воздушное пространство, оставляя за собою ровный, словно натянутый шнур, белый тающий след через все видимое небо. Но в том случае, если пути наши совпадали и я следовал даже чуть быстрее самолетика, — о, каким беспомощно медлительным и безнадежным в своем устремлении вперед, куда-то, представал он, почти на месте повисший посреди темно-синих бездн!

Моему брату-близнецу часто приходилось летать на самолетах — и в раннем детстве, когда его перевозили вместе с родителями в разные далекие страны, к местам службы отца, и в пору человеческой зрелости, когда Василий стал известным писателем и мог ездить за границу по приглашениям. Неизвестно, когда это произошло, но, должно быть, с первых же его воздушных путешествий — в заоблачном мире Василию открылась мистическая страна небесных жителей. Это не были сонмы ангелов, традиционно толпившихся у престола Господня, в белоснежных одеждах, окрыленных, со светящимися ободочками нимбов вокруг головы.