Анатолий Ким - Лотос

— Умрешь! Умрешь! — крикнул Жакияр, не найдя других слов, чтобы убедить, умолить женщину не покидать его.

— Не умру! — тотчас же с яростью откликнулась она и широко шла, почти бежала, держа ребенка на руках.

Жакияр остановил лошадь, выпрямился на ней и смотрел вслед женщине, уходившей по дымчато-зеленой степи. Он знал, что люди, врываясь в чужую жизнь, могут только наносить боль, обиду и зло. Он бежал от этого, думая спастись… но от чего же он спасся? И спасся ли? Нет, надо скорее перекочевать отсюда подальше в солончаки, на самые худшие земли, куда они не придут, и там умереть, сдохнуть, сладострастно упиваясь смертными муками, решил Жакияр, бросая последний сострадающий взгляд на уходящую, которая торопливо семенила по дну громадной чаши степи, вдохновенная, радостная от вновь обретенной свободы, ничуть не беспокоясь и уже не думая о жилистом старике, с которым всю зиму делила по ночам кошмяное ложе, полагая в своем безумии, что это муж-воин, Егор Лохов, приходит тайком с ночного дежурства, нарушая устав службы ради орлиной любовной ласки. И в кромешной тьме юрты разверзались высокие небеса, в которых парил разгоряченный орел, широко раскинув крылья. Но пришла теплая весна, прошумели перелетные птицы, сердце не хотело больше лжи, и тогда пленница беды решила или убежать, или умереть в степи. Оглянувшись, она увидела маленькую, как камушек на краю неба, покинутую ею Жакиярову юрту. И возле беглянки вновь стоял вожатый, протягивая к ней руки.

Отдай ребенка.

Не отдам! Ты чего хочешь с ним сделать?

Отдай, не дури. Ты еще родишь его.

Как это?

Вот твоя степь, куда ты все рвалась, ступай! Там река Маныч течет, рыбаки меднобоких сазанов сетями вытаскивают.

Да как же я здесь очутилась? Ну скажи мне, Егор, ведь это ты?

Нет. Егора своего ты еще встретишь. Тебе, девушка, нет еще и двадцати. Иди и гуляй, рви тюльпаны.

Они росли не так тесно, как это казалось издали, но стоило прилечь на землю и скользящим взглядом окинуть поверх цветов степные дали, как знакомая Земля, охваченная пламенем лепестков, предстала в сплошном алом сиянии. Девушка приподнялась и на четвереньках поползла вперед — медленно двинулось навстречу ей тюльпановое пламя, обтекая послушными струями ее тонкий, гибкий, извивающийся стан. Звенел ей в затылок полуденный жаворонок, две набухшие капли грудей, тяжело переполнившие ситцевые сумы ее платья, задевали цветы тюльпанов, и с них с шелестом осыпались лепестки. Она легла на бок, подперев рукою голову и выставив на нас широкие розовые колени, на которых тлели багровые вмятины от травяных стеблей и корешков, и МЫ взглянули в ее прищуренные карие глаза.

— Пульса нет уже, — сказал врач. — И сердце больше не прослушивается.

— Как же так! — вскричал Лохов, глядя на врача красными, налитыми кровью бессонницы, страшными глазами. — Ведь она дышит! Она же еще дышит, доктор.

— Да… И все же сердце не прослушивается. — Врач внимал, приникнув ухом к груди умирающей. — Вот и грудь холодеть начинает… Холод пошел к горлу.

Мать задышала с гулом и стала тяжко постанывать, словно не вынося больше ураганной мощи своего дыхания.

И вот она жалобно, громко вскрикнула знакомым сыну голосом, глубоко вздохнула и стихла опадая.

— Кончено! — вскрикнул Лохов, обхватывая руками лицо матери.

— Нет еще! — осторожно отстранил его врач.

И точно, мать еще раз вздохнула — тяжко! тяжко! — и навсегда отлетело ее дыхание.

Розовое, нежное лицо матери на глазах стало меняться. Каменная неподвижность застывала на нем. Ото лба и вниз, к носу, потекла бледность, мучнистая, сероватая, тяжкая, и она вскоре съела все розовые краски на лице. В минуту выражение его тоже изменилось: что-то прекрасное, вдохновенное означилось в облике матери, глубокий покой облегчения разлился по всем чертам ее.

И настала тишина, в которой Лохов слышал лишь стук своего сердца и тихое гудение пламени в печи. Тишина ширилась, пронизывалась каким-то светом, лишала веянием непостижимого жара и раскрылась над ним прозрачным неимоверным сводом, под которым собрались МЫ все, застыв в минутном молчании. Нет, смерть не показалась — ее не было. Сверкающая капелька жизни взмыла ввысь и, ударившись о голубую твердь неба, превратилась в белое облако. Сын испытал загадочное, доселе не испытанное чувство величайшего спокойствия, которое пришло к нему в миг, когда отлетело дыхание матери. Я умерла, не ощутив при этом ничего — как и тогда, когда родилась, — и теперь могла со стороны видеть всю свою жизнь и славить ее в песнопениях нашего Хора. МЫ узнали, что дело, называемое смертью, есть неоспоримое свидетельство того, что твоя жизнь была именно такою, какую ты будешь видеть в своих вечных сновидениях под шум океана, под горькие вопли чаек.