Владимир Высоцкий - Собрание сочинений в четырех томах. Том 4. Проза

– Глядите! Будете пить – умрете, а так – года три гарантия.

А он уже пьет запоями четвертый год и жив, если можно это так назвать. А Герману Абрамовичу говорит, что не пьет, тот верит, хоть и умный, и врач хороший.

А помрет Максим Григорьевич только года через три-четыре, как раз накануне свадьбы Тамаркиной с немцем. А сейчас он не помрет, если найдет, конечно, чего-нито спиртного.

Где же, однако, раздобыть тебе, Максим Григорьевич, на похмелку? Загляни-ка в дочерины старые сумочки! Заглянул? Нет ничего. Да откуда ж бы и быть у дочерей? Ирка с мужем, как копейка лишняя завелась – премия зятьёва или сэкономленная, – они ее сейчас в сберкассу – на отпуск откладывают. Они – дочка с зятем – альпинизмом увлекаются. И ездят на все лето то в Домбай, то в Боксан куда-то там – в горы, словом, и лазят там по скалам. Особенно зять – Борис Климов – лазит. Лазит да ломается. Хоть и не насмерть, а сильно. В прошлом году два месяца лежал – привезли переломанного в середине еще отпуска. Но ничего – оклемался, и в этом году опять за свое. Так что нету у Ирки денег, Максим Григорьевич, а у Тамарки и искать не стоит: эта сама у матери на метро берет, да у соседа покурить стреляет. Пойти нешто к соседу? Так занято-перезанято. Да и нет вроде его еще – соседа. Он где-то на испытаниях. Он горючим для ракет занимается – серьезный такой дядя, хоть и совсем молоденький. Уехал он недели две назад – на этот Байконур. Он теперь часто туда ездит. Поедет, а через неделю в газетах: «Произведен очередной запуск “Космос 1991”. Все нормально и так далее», – и сосед возвращается веселый и довольный и ссужает Максима Григорьевича, если, конечно, тот в запое. Но сейчас нету соседа, не приехал еще. Заглянуть разве в шкаф под простыни?! Заглянул на всякий случай. Нету и там, потому что жена давно уж там зарплату не держит, перепрятала. И сидит Максим Григорьевич на диване, на своей, так сказать, территории, потому что другая вся площадь квартиры – не его, сидит и мучается жестоким похмельем: моральным из-за ордена и физическим – из-за выпитого. Так бы и сидел он еще долго и бегал бы на кухню да в туалет, как вдруг – зазвенела на лестничной клетке гитара, раздались веселые голоса и кто-то нахально длинным звонком позвонил в дверь и заорал:

– Есть кто-нибудь? Отворяйте сейчас! А то двери ломать будем!

Голос показался Максиму Григорьевичу очень знакомым, и он пошлепал открывать.

Глаза у него, хоть и налитые похмельной мутью, расширились, потому что на пороге стоял Колька Святенко по кличке Коллега собственной персоной, выпивший уже с утра, с гитарой, и с каким-то еще хмырем, который прятал что-то за спиной и улыбался. И Колька лыбился, показывая четыре уже золотых своих зуба, и у хмыря золотых был полон рот, а у Кольки еще и шрам на лбу свежий.

– А, Максим Григорьевич! – заорал Колька, как будто даже обрадовавшись. – Не помер еще? А мы к тебе с обыском! Вот и ордер. – Тут дружок его извлек из-за спины бутылку коньяку.

«“Двин”, – успел прочитать Максим Григорьевич. – Хорошо живут, гады!».

А Колька продолжал:

– Я вот и понятых привел – одного, правда. Знакомьтесь – звать Толик. Фамилию до времени называть не буду. А прозвище – Шпилевой! Толик Шпилевой! Прошу любить! Шмон мы проведем бесшумно да аккуратно, потому – ничего нам найти не надобно, кроме Тамарки!

Максим Григорьевич, который хотел было дверь перед носом у них захлопнуть, при виде коньяка, однако, передумал и при виде же его сейчас же побежал блевать. Глаза его налились кровью, он как-то глупо заурчал, задрал голову и, не закрывши двери, побежал снова в совмещенный санузел.

Дружки понятливо переглянулись и вошли сами. Пока Максим Григорьевич орал, а потом умывался, раскупорили они бутылку «Двина», взяли стопочки в шкафу и, когда вернулся хозяин, обессилевший и злой, Колька уже протягивал ему полный стаканчик.

– Со свиданьицем, Максим Григорьевич, поправляйтесь на здоровье, драгоценный наш!

Максим Григорьевич отказываться не стал, выпил, запил водичкой, подождал – прошла ли. И друзья подождали, молча и сочувственно глядя и очень желая тоже, чтобы прошла. Она и прошла. Он, вернее, – коньяк.

Максим Григорьевич выдохнул воздух и спросил:

– Ты чего с утра глаза налил и безобразишь на лестнице, уголовная твоя харя? – ругнул он Кольку, ругнул, однако, беззлобно, а так, чего на язык пришло.

– Так там написано, – пошутил Колька, – «Лестничная клетка – часть вашей квартиры» – значит, там можно петь, даже спать при желании. Давай по второй!