Диана Чемберлен: Огонь и дождь

Миа отключила интерком и сообщила Джеффу Кабрио, что Крис сейчас выйдет Он уселся, расправив на коленях свою карту. Пока он в задумчивости водил по бумаге пальцем, Миа потихоньку положила перед собой чистый лист и стала делать набросок его лица. Украдкой разглядывала его и снова принималась рисовать. Через какое-то время она поняла, что Джефф сосредоточился на карте и не замечает ее. Миа стала действовать смелее.

Он был именно тем, что Глен называл «искушением» для художника, то есть чем-то таким, что не может оставить художника равнодушным, что создано для того, чтобы быть воспроизведенным, неважно, будет то живопись, фотография или скульптура Миа была студенткой в группе у Глена задолго до того, как они стали любовниками, и он научил ее выделять в толпе такие лица.

— Это совсем не обязательно должно быть классически правильное лицо, — повторял он со своим едва уловимым лондонским акцентом, — но это должно быть лицо, которое способно привнести в свое скульптурное воплощение некий элемент драмы.

Хотела бы Миа, чтобы Глен увидел Джеффа Кабрио. Ему пришлось бы основательно поработать над собой, чтобы не дать волю эмоциям и не пуститься в рассуждения о том, каким образом различные планы в изображении его лица, рук и плеч изменяют очертания всего остального тела. Он для этого слишком хорошо воспитан, но не настолько, чтобы запретить себе в упор разглядывать свое «искушение». Он уже неоднократно имел неприятности из-за того, что людям не нравилась его манера бесцеремонно разглядывать их бицепсы, бедра или ягодицы.

Про Миа Глен говорил, что у нее искушением для художника может служить лишь тело, но никак не лицо.

— У тебя слишком толстые щеки и пухлые губки, — объяснял он. Она же, в то время была настолько уверена в его любви, что ей и в голову не пришло обижаться на эти слова. — Но твое тело, Солнышко, твое тело искушает своей целомудренной простотой.

Ей тогда было всего двадцать четыре года; она родилась и выросла в Южной Калифорнии, и город еще не наложил на нее свой отпечаток. Кожа ее была на удивление бледной. Нежные шелковистые пшеничного цвета волосы не выносили солнечных лучей, и она никогда не загорала. Она была хрупкой, настолько хрупкой, что сквозь кожу просвечивала каждая жилка, каждый мускул ее тела. А сильной она была не от занятий скейтингом или в клубе здоровья. Мышцы ее развились за те долгие годы, когда она ухаживала за матерью, кормила ее, переодевала, купала в ванной.

И вот теперь Глен был страшно заинтересован тем, как играет под тонкой кожей ее икроножная мышца, как мнут глину ее нежные пальчики, и она превратилась для него в искушение. Еще тогда, в далекие годы ученичества он сказал, что она необыкновенно талантлива.

— Это действительно необыкновенно, — повторял он, глядя, как она едва улыбается чему-то, целиком уйдя в работу. И в душе его зарождалось глубокое чувство.

Глен был ее учителем в течение десяти лет и все это время вел себя достойно. Он не хотел нарушать приличий.

— Ты — моя студентка, — обезоруживающе говорил он, — и пока это так, я должен держать свои чувства в узде.

После церемонии окончания школы он подошел к ней и, наклонившись, прошептал в ухо:

— Я хотел бы пригласить тебя пообедать в какое-нибудь шикарное местечко. Я собираюсь лепить тебя. И я хочу любить тебя.

— С этой же целью? — спросила она.

— С этой же целью.

Его желание лепить ее лишь слегка смутило ее чувства, но Миа и не сомневалась, что он собирается лепить ее обнаженной. За годы обучения ей не раз приходилось работать с обнаженной натурой. Однако она никогда не представляла себя, так сказать, по другую сторону глины.

Стоя в потоках солнечного света, заливавших его студию, Миа начала раздеваться. Хотя ей никогда не приходилось раздеваться перед мужчиной, она была настолько уверена в его порядочности, что и не подумала волноваться, а ее улыбка оставалась такой же безмятежной. Он звал ее Солнышком за эту неизменную улыбку и добродушие, не оставлявшие ее несмотря на тяжелые переживания из-за болезни матери. Он ходил вокруг нее, любуясь, как она расстегивает блузку, как спускает по бедрам длинную нижнюю юбку, оставляя ее лежать в солнечном пятне на полу. Наконец она сняла нижнее белье, часики и серебряную цепочку, доставшуюся ей от бабушки, и ее тело засверкало юной чистотой в солнечных лучах, от которых сам воздух мастерской начинал казаться расплавленным золотом. Она чувствовала себя ужасно храброй.