Сьюзен Келли - Насколько мы близки

Мы лежали с ней рядом, как два эмбриона, пока детский визг не вырвал нас из недвижности.

– Мам! Грейсон заплювал моей Барби косички! Он испортил, совсем испортил мою Барби с Настоящими Волосами!

– Заплел, - раздался презрительный ответ Грейсона. – Заплел, тупица.

– Мам, он обзывается тупицей!

И мы с Рут, матери этих четверых, нехотя поднялись – чтобы вмешаться и рассудить. На стеганом белом покрывале остались вмятины от наших тел и пятна «непорочного голубого».

Смешно все это, не правда ли. Игра девчонок в «Салон красоты», игра мам в «лучшие фильмы» тем мрачным, дождливым вечером. Смешно и нелепо, что мы лили слезы над сценами, сюжетами, героями, по сути бессмысленными, если не считать того, что они значили для нас в каком-то давно прошедшем моменте нашей жизни.

И все же Рут для меня навсегда связана с фильмом. Хотя и не из-за его сюжета. Этот фильм идеально вписывается в теорию Рут, потому что почти сплошь состоит из расставаний и разобщении. Но причудливая и неразрывная связь «Доктора Живаго» с Рут для меня заключена в одной реплике из этой картины. Всякий раз, думая о фильмах, о нас с Рут вдвоем и об одинокой, теперь одинокой Рут, я вспоминаю единственную фразу: «Наверное, я сам был в нее немножко влюблен».

– Какое отношение вы имеете к ответчице, миссис Хендерсон?

– Мы были соседями.

– А теперь? Вы по-прежнему соседи?

– Да.

– Да? – с сарказмом переспросил он.

– Семья Кэмпбелл по-прежнему живет рядом с нами. Да.

Раздосадованный ответом, прокурор подчеркнуто тщательно поправил галстук.

– Следовательно, ваша дружба с миссис Кэмпбелл началась с того времени, когда вы с мужем переехали в Гринсборо, Северная Каролина?

– Нет.

Он ждал иного ответа. И был сбит с толку.

– Нет? – повторил он на октаву выше.

– Нет.

– В таком случае, сообщите суду, миссис Хендерсон, с каких пор вы знакомы с ответчицей.

– Я знала ее… с детства.

На другом конце гулкого зала с кафельным полом Рут опустила голову и улыбнулась.

Она не помнила меня, а я ее помнила.

Мы еще не были официально знакомы. Наши подъездные дорожки шли параллельно, разделенные живой, местами исчезающей, изгородью. Однако я знала, что в соседнем доме живут дети. На подоконнике кухни стояли бутылочки с густо-розовым, хорошо знакомым содержимым: амоксициллин от ушной боли и стрептоцид – зимние спутники детей. Моя соседка, как и я сама, определенно не доводила лечение до конца, довольствуясь тем, что боль проходила и дети переставали жаловаться. А еще у задней двери на лужайке дожидались весны выцветшие пластмассовые утята и собачки на колесиках.

Только-только наступил февраль, холодный, ветреный, и мы уже две недели как почти безвылазно жили в новом доме, хотя еще по-настоящему и не переехали. Скотти твердо верил в спад цен на недвижимость после Рождества, когда агентам позарез нужна наличность, а участки выглядят самым непривлекательным образом. В тот день я протащила детей по всему Гринсборо, накупив целую кучу несносно необходимых вещей: картину, горшок, крючки для шторы в ванной, лампочки с широкими цоколями для фонарей на крыльце, электрические тройники и удлинители, странной формы батарейки для пожарной сигнализации, бесчисленные финтифлюшки. Вот только молоко забыла купить. Самое что ни на есть обычное молоко, без которого макароны детям в глотку не лезли. Я подхватила годовалую Бетти, презрев и ее пальтишко, и лягания с криками «Кочу сама, сама!», позвала Джея и потопала к соседям с освященной веками просьбой одолжить молочка.

Все до единого окна в доме сияли, но на мой стук никто не отозвался. Бетти поскуливала у меня на руках от холода. Я толкнула дверь, она открылась.

– Добрый день! – крикнула я. – Есть кто дома?

– Доб-лы! – эхом повторила Бетти.

На кухне, где творился безошибочно узнаваемый хаос семейства с детьми, никто не суетился с ужином. Роботы-лилипуты, фломастеры, стаканчики из-под колы соперничали за жизненное пространство на кухонном столе. Скомканные куртки и ботинки с комьями грязи на подошвах свалены в углу на полу – блестящие виниловые квадратики напольной плитки составляли незаконченную головоломку на струганых досках. Мы прошли по коридору, пол которого был покрыт слоем тончайшей белой стружки, а неотделанные стены – пятнами шпаклевки.