Камило Села - Улей

Бернабе сдерживает смех — не то этот дядя рассердится.

— Нет, тетя, мне не стыдно, у папы тоже получается птенчик.

Ну прямо умрешь со смеху!

Пакито размышляет.

«Нет, от этого дяденьки пахнет не жженой резиной. От него пахнет гнилой капустой и грязными ногами. Если бы я был его сыном, я бы заткнул себе нос свечкой. Тогда я разговаривал бы, как сестренка Эмилита — гуа, гуа, — ей поэтому должны делать операцию в горле. Мама говорит, когда ей сделают операцию в горле, у нее уже не будет такое глупое лицо и она перестанет спать с открытым ртом. А может быть, от операции она умрет. Тогда ее положат в белый гроб, потому что у нее еще нет грудей и туфли она носит без каблуков».

Две пенсионерки, развалясь на диване, уставились на донью Пуру.

В воздухе еще парят, как мыльные пузыри, мнения двух гусынь о скрипаче.

— Не понимаю, откуда такие женщины берутся — ну, вот эта, настоящая жаба. С утра до вечера перемывает косточки всем знакомым, а того не понимает, что муж терпит ее только ради нескольких дуро, которые у нее еще уцелели. О, этот дон Пабло — продувная бестия, опасный тип. Посмотрит на тебя, ну, точно раздевает.

— Да, да.

— А та, другая, знаменитая Эльвира, она тоже себе на уме. Я вам прямо скажу: у Пакиты, вашей дочки, все по-другому; хоть бумаги и не в порядке, но живет она чинно, прилично, а эта, неприкаянная, все рыщет, как бы у кого монетку-другую вытянуть, чтобы с голоду не околеть.

— А кроме того, донья Матильда, этого плешивого дона Пабло нельзя и сравнивать с поклонником моей дочки, тот — преподаватель психологии, логики и этики, благородный человек.

— Разумеется, нельзя. Поклонник Пакиты уважает ее, лелеет, — а она девочка хорошенькая, ласковая, позволяет себя любить, и это вполне естественно. Но у этих простигосподи вовсе совести нет, только и знают, что выпрашивать да клянчить. И как им не стыдно!

Донья Роса продолжает беседовать с музыкантами. Ее жирные, рыхлые, разбухшие телеса сотрясаются от удовольствия — она любит ораторствовать, как губернатор какой-нибудь.

— У вас затруднения с деньгами? Скажите мне, и я, если смогу, помогу вам. Вы трудитесь на совесть, сидите здесь и пилите на своей скрипке не покладая рук? Отлично, когда подойдет время закрывать кафе, я с удовольствием подкину вам монетку-другую. Чего уж лучше, чем жить дружно! Почему, думаете вы, я со своим зятьком на ножах? Да потому, что он бездельник, потому что торчит здесь, куда его не приглашают, по двадцать четыре часа в сутки, а потом идет к себе домой хлебать пустой суп. Сестра моя — дура, все терпит, она всегда была недотепой… Я бы ему показала! Я бы так съездила по его смазливой роже, что он бы потом целый день примочки прикладывал. Вот хорошо бы! Если бы мой зять трудился, как я тружусь, и рук не жалел, и в дом приносил — дело другое, но ему, видите ли, приятней охмурять эту дурочку Виси и жить барином, палец о палец не ударяя.

— Верно, верно.

— То-то же. Он наглец, трутень бесстыжий, ему бы альфонсом быть. И не думайте, что я это только за глаза говорю, я однажды выложила ему всю правду прямо в лицо.

— Правильно сделали.

— Еще как правильно. За кого он нас принимает, этот захребетник?

— Падилья, эти часы правильно идут?

— Да, сеньорита Эльвира.

— Дайте-ка мне огоньку. Еще рано.

Продавец сигарет протягивает сеньорите Эльвире зажигалку.

— Вы сегодня в хорошем настроении, сеньорита?

— Почему вы так думаете?

— Да так, показалось. Сегодня вы повеселей, чем в другие вечера.

— Пхе! Бывает и у плохого винограда хороший вид.

Вид у сеньориты Эльвиры хилый, болезненный, даже как будто порочный. Но бедняжка слишком плохо питается — где уж ей быть порочной или добродетельной!

Женщина, похоронившая сына, который готовился служить на почте, говорит:

— Простите, я ухожу.

Дон Хайме Арсе почтительно встает и с улыбкою произносит:

— Низко кланяюсь, сеньора, до завтра, если Богу будет угодно.

Дама отодвигает стул.

— Прощайте, всего вам наилучшего.

— И вам также, сеньора, я к вашим услугам.

У доньи Исабели Монтес, вдовы Санса, походка королевы. В потертом своем плащике, видавшем лучшие времена, донья Исабель похожа на увядшую, некогда шикарную гетеру, которая прожила жизнь, как стрекоза, и ничего,не припасла на старость. Она молча проходит по залу и скрывается за дверью. Посетители кафе провожают ее взглядами, в которых можно прочесть всяческие чувства, кроме равнодушия, — тут и восхищение, и зависть, и сочувствие, недоверие, нежность, поди знай, что еще.