Саймон Ван Бой: Иллюзия разобщенности

Потом мальчик сказал:

— Простите, а сколько сейчас времени?

— Поздно.

— Насколько поздно?

— Очень.

— Тогда ведь уже рано, да? Так поздно, что уже опять рано.

Я кивнул.

— Что такого срочного у твоей мамы?

— Она присматривает за стариками, и иногда она им нужна ночью — ну, если падают с лестницы или умирают.

— А за тобой кто присматривает?

— Джэнис. Она живет в соседнем доме, с другой стороны.

— И где Джэнис?

— Не знаю.

— А отец твой где?

— Не знаю. Мама говорит, работает на нефтяной платформе.

— Ты его видел?

— Пока нет.

Мы сидели и разговаривали, потом заснули прямо там. Его мать вернулась на следующее утро, поздно. Я переворачивал сосиски на сковородке. Зазвонил дверной звонок. У нее в белом пластиковом пакете лежали банки пива, выглядела она уставшей.

— Это вам, — сказала она, протягивая мне пакет. — Просто в знак благодарности.

Земля была черной от дождя. Тапочки Дэнни скрипнули на пороге. В доме снова стало тихо.

Я пошел наверх.

Посидел у себя в спальне.

Задернул шторы.

Полежал с открытыми глазами.

Прошло совсем немного времени, и я увидел, как Дэнни вытащили из постели.

Полицейские придерживались всегдашнего порядка.

Крики снаружи, потом стрельба. Соседи выглядывают на улицу сквозь кружевные занавески. Дэнни оттаскивают от матери. Картинка не черно-белая, как в кино, а цветная, как в жизни.

Его тянут за руки в разные стороны. С его ноги сваливается тапочка, потом в мать Дэнни стреляют у него на глазах. У нее распадается голова. Что-то белое. Волосы слипаются в комок. Кулачки Дэнни сжимаются и разжимаются.

Так мы могли бы встретиться. Такое задание мне могли поручить. Могли приказать что-то в этом духе, хоть и не приказали. Я делал другое. Носил форму. Ходил строем. Приветствовал фюрера. Заряжал оружие. Стрелял из него. И всегда была кровь, всегда чья-то кровь.

Меня стошнило на ковер. Густой массой. Я потрогал свои жесткие седые волосы и изуродованную плешь, где ничего не растет.

Постоял под холодным душем. Все тело онемело.

В те дни я часто себя наказывал, но ничего не менялось.

Внизу я долго смотрел на почти пустые чашки на кухонном столе. Все еще теплые. Вызвал в памяти его тапочки. Его ножки. Пижаму в гоночных машинках. Кроткий взгляд, спрашивавший: «Где твоя голова?» В нем что-то было, как в том мальчике в Париже, который приносил пироги в парк, мне и другим бездомным.

Теперь еще один ребенок.

Нет.

Еще один маленький бог. А мистер Хьюго — ребенок; там, на диване, и у него есть чай и кто-то, с кем можно сидеть в тишине, пока проходит ночь.

Меня пробудил от сна чей-то другой сон.

Дэнни обычно приходил после школы. Его мать не возражала, она работала допоздна. Я что-нибудь ему готовил. Дэнни больше всего любил рыбные палочки, фасоль и картошку фри по-американски. Он вынимал картошку из холодильника, раскладывал на противне. Рыбные палочки надо было готовить на медленном огне, иначе они оставались холодными внутри. Дэнни смотрел телевизор, временами смеялся. Я слушал через буфетное окошко, и мне было легко, не страшно.

Потом мы вместе ели. Мужчина и мальчик за столом: для меня это было эхом давних лет. Нож и вилка были для Дэнни слишком большими. Я думал про тот нож. Вспоминал тот нож. Мой отец хранил его на каминной полке. Надо было его зарыть. Потом Дэнни меня прерывает. Нужно еще кетчупа, мистер Хьюго, еще коричневого соуса. Он поливает уксусом свою картошку, потом мою. Я не люблю уксус, но уже поздно, я его только обижу. Дэнни всегда оставлял напоследок одну рыбную палочку. Я так и не узнал, почему.

Когда он уходил, я убирал посуду. Иногда оставлял тарелки от обеда до утра. Фасоль, застывшую на керамике, было почти невозможно отмыть, но было легко, не страшно.

Как-то днем Дэнни принес новые карандаши, и мы рисовали перед детской передачей.

— Облака у тебя хороши. Как будто ты их с неба украл.

Молчание.

Штрихи по бумаге, как вздохи.

— Нельзя, — сказал он.

— Что?

— Украсть облака.

— Знаю, я просто хотел сказать, что рисунок удался.

— Я в школе много рисую. Лучше бы мы весь день рисовали, но мы не рисуем.

— А чем еще вы занимаетесь?

— Не знаю, — сказал он.

— Не знаешь?