Ариадна Громова - Мы одной крови — ты и я!

У меня сердце упало.

— Котенька, прости ты меня, большого двуногого дурака! — покаянно сказал я, хватая кота на руки. — Ну, помиримся, ладно?

Барс отчаянно обхватил лапами мою шею, тихо, но внятно проговорил на ухо: «Мам-ма!» — и, откинув голову, печально и проницательно поглядел на меня.»

Ну что тут делать? — думал я. — От него теперь ничего не скроешь. Впрочем… впрочем, он и раньше, наверное, многое понимал, только я этого не видел».

— Кот, дорогой, некогда мне! — умоляюще сказал я и посадил Барса на стул. — Опаздываю я. Скоро к тебе придет…

И тут я опять охнул. Ну да, придет Ксения Павловна навести порядок в квартире и накормить Барса. И что же будет, если Барс с ней заговорит? Разговоров потом не оберешься! Стоп, да ведь это, наверное, можно ему объяснить!

Я уставился на кота, мысленно представляя себе Ксению Павловну, кругленькую, упругую и верткую, как мячик, ее добродушное лицо, тоже круглое и светлое, как полная луна, и русые волосы, стянутые в тугой узел на затылке. «Интересно, как видит ее Барс?» — подумал я и постарался представить себе ее ноги, но решительно не мог припомнить, в чем же она ходит. Кажется, такие зеленые теплые туфли… или это у мамы зеленые туфли?.. Ну ладно! «Не говори с ней! — внушал я Барсу. — Не говори! Только «мяу»! Понял?»

— Мяу! — отчетливо проговорил Барс.

Он не мяукнул, а именно проговорил, на человеческий лад.

— Понял, умница моя! — обрадовался я. — Ну, до свидания, кот!

Я быстро погладил Барса, схватил плащ, берет, портфель и выбежал, одеваясь уже на ходу.

В институт я, конечно, опоздал и, войдя в лабораторию, начал жалко лепетать что-то о неполадках на московском транспорте. Александр Львович поднял седую курчавую голову и сочувственно посмотрел на меня сквозь толстенные линзы очков.

— Ах, до чего мне жаль вас, Игорь, просто выразить не могу! — хрипловато пропел он. — Чтобы в двадцать шесть лет уже потерять возможность нормально пользоваться нижними конечностями.

— Но ведь далеко же, Александр Львович! — неуверенно возразил я.

— Ну, я понимаю, что они у вас отказывают именно в часы «пик», а не на лыжной прогулке за городом, но тем обиднее и досаднее.

Сказав это, он опять уткнулся в свои пробирки. А я начал автоматически выполнять служебные обязанности. Проверил температуру в термостате; посмотрел в записи: «Утром 30.V приготовить 10 чашек Петри на 10–12 мл агара, 1,5 %"; взял отсеянные на косяки культуры — так, No№ 1040, 264, 249, 400, 589, пробирки, заткнутые тампонами из ваты и почерневшей от стерилизации марли; включил газ, сунул в голубой язычок огня тонкую проволочку бактериологической петли, прокалил ее; взял мазок, положил под микроскоп…

Все было привычным и не то чтобы скучным — нет, эта серия опытов давала обнадеживающие результаты, и проблема трансдукции меня интересовала действительно, а не только потому, что значилась в плане лаборатории. Трансдукция — это передача наследственных признаков бактериям при посредстве бактериофага… Ну, я опять отвлекся, а важно в данном случае только то, что я тогда никак не мог заниматься этой интересной работой, и результаты всех посевов и пересевов вдруг перестали меня интересовать.

Я отвел глаза от окуляра микроскопа и с тоской оглядел лабораторию. Чистенькая она такая, миленькая, светлая, пол разноцветным пластиком выстлан серые, красные, голубые квадраты, а вся мебель белая и стеклянная, полным-полно стеклянных поверхностей, стеклянной всякой всячины. Просторное, во всю стену, окно, боковые створки распахнуты. Солнце уже положило свою желтую горячую лапу на узкий подоконник и готовится залезть в комнату, и тогда спустятся белые гофрированные шторы, а на столе у Леночки — красно-фиолетовая персидская сирень, удивительно пышная и свежая.

Леночки не было, и Юрия не было. Юрий, кажется, ушел в библиотеку, а Леночка, наверное, висела на телефоне. Мы сидели вдвоем с Александром Львовичем. И я некоторое время пытался сообразить — не лучше ли будет посоветоваться с ним, он ведь умный, добрый и вообще… Но я представил себе, как начну рассказывать о говорящем коте, как Александр Львович посмотрит на меня сквозь зеленоватые цейсовские стекла в двадцать диоптрий, как насмешливо и сочувственно изогнутся его толстые губы и он скажет: «Ну, если вы теперь вообще не явитесь на работу, я уже буду знать, что мне думать по этому поводу: что вас переманили в цирк с этим говорящим котом!» Или что-нибудь в этом духе. А что может ответить нормальный здоровый человек, если ему начнут рассказывать какие-то детские сказочки о маркизе Карабасе и о коте в сапогах?