Павел Крусанов - Бессмертник (Сборник)

День выдался сырой и летний, как закапанные квасом шорты, – ходить в таких по городу немного свежо и немного неловко. Он (так звали человека) давно уже не был в этом закутке Петербурга, в конечном виде изваянном к середине тех времён, когда город носил псевдоним. Готика Чесменской церкви соседствовала тут с грузным ампиром пятидесятых и силикатным кирпичом «оттепели», лопочущей на языке «распашонок», а типовые магазины-«стекляшки» – с беспризорной зеленью бульваров, дворов и скверов, обложивших уютными подушками долгую канитель улицы Ленсовета. Здесь он родился и прожил до двадцати пяти, потом взмыл по карте вверх, на Владимирский, и, не оставив под собой друзей и женщин, наведывался сюда по случаю – с годами всё реже и реже. Его никогда не тянуло именно на этот ветхий окраинный асфальт, некогда уложенный и беспечно забытый оранжевыми рабочими, – здесь шла иная жизнь, которую он, как песочницу, вроде бы превозмог. Но сегодня, в этот день, начавшийся коротким дождём и теперь похожий на сложное изделие из мокрого мусора и цветного стекла, он приехал сюда без дела и видимого принуждения – по странному внутреннему зову, мягко завлекшему его на заштатную улицу привыкшего к лести и брани города, где были куда лучшие места, чтобы найти и потерять, пообещать и забыть, обидеть и понести высшую меру раскаяния.

Ему было немногим за пятьдесят. Когда он думал, на что похож человек в этом возрасте, то первой на ум приходила вода в цветочной вазе – чуть мутная вода, которую всего-то двое суток не меняли. То есть человек напоминает вещь, которой впору задаться вопросом: как становиться старше и при этом не стареть? Но что такое старость? Где она выводит птенцов и куда прячется, когда её нет? В бане, где все голые, старики выглядели голее прочих – вот и всё, что было ему известно.

Гипнотический зов, заманивший его сюда, вначале вызвал вялое недоумение, однако праздный день не сетовал о собственной потере, но хотел продолжения, так что вскоре он смирился с нежданной прихотью: а почему, собственно, нет? Как человек, для всякого дела имевший в запасе если не вдохновение, то неизменное внимание и аккуратность, – поленницу на даче он складывал с тем же тщанием, с каким иной умелец клеил спичечные Кижи, – он добросовестно вышел на Ленсовета с улицы Фрунзе, начав путь от самого истока. Там, под обильной зеленью двухрядных лип, в голове его возникла метель, воздушная чехарда образов, уложенных некогда в памяти, как слои геологических пород в осадочной толще. Теперь образы эти, словно бы в игрушечном, нетягостном катаклизме, тасовались чужой невыявленной волей, учреждались в новый порядок и, извлечённые из подспудного забытья, стремительно предъявляли в фокусе внутреннего взора свою первозданную красочность и полноту.

Расслабленно удивляясь манипуляциям неведомого жонглёра, без спроса проникшего в чулан его памяти и устроившего представление с помощью того, что оказалось под рукой, он поражался собственному простодушию, переимчивости или манерности, в зависимости от того, какой предмет выскальзывал из небытия отжившего и, казалось, безвозвратно утраченного времени. В нём то вздымалась пронзительная, ничем сейчас не мотивированная досада: «За. бали москвичи своей хамской деловитостью!» – то внятно и безукоризненно открывалась потайная причина крушения Империи, обнаруженная им некогда в дерзком замысле сверхглубокой скважины на Кольском – Вавилонской башне наоборот. У дома? 10 он внезапно и кинематографически зримо вспомнил, как много лет назад, спасая по просьбе родни клубнику на дачном огороде, разорял в речном лозняке гнёзда дроздов. Выбирая яйца, он сбрасывал гнёзда на землю. Потом, на веранде, в попытке затеять первобытную яичницу, разбил одно яйцо – голубое, в бледно-карюю крапинку, словно бирюзу забрызгали навозом, – и там, в желейной слизи, пронизанной, подобно глазному яблоку, кровавой паутинкой, увидел голого птенчика: он ещё не освоил весь предписанный желток, бессмысленно дёргал лапкой и нелепо поводил мягкой головой с огромными матово-чёрными глазами.

Вслед за этим поравнявшись с гостиницей «Мир», он улыбнулся милой суетности тридцатилетнего себя же, убеждённо полагавшего, что вполне возможно расчётливо выстроить судьбу так, чтобы оставить за собой мифологию, а не биографию…

Тут, отбивая каблучками на сыром асфальте звонкую, на полшага отстающую от туфли четвёртую долю, мимо него проскользнуло нечто телесное и отвлекло от созерцания внутренней мнимой жизни – по утверждению бокового зрения, это была премилая девица. На миг он вынырнул из марева архивных видений, столь неожиданно и без явной причины выбивших крышки и хлынувших наружу из тех забвением запечатанных сот, где им надлежало пребывать, быть может, до Страшного Суда, когда этому хранилищу, этому «чёрному ящику» предстояло отвориться и засвидетельствовать меру его земного бытия. Кинув вослед девице оценивающий, но бесстрастный взгляд, он отметил высокую ладную фигуру, с художественным небрежением одетую в заурядные и ноские, а ныне способные служить примером изыска, изделия позавчерашних модисток – длинное, до щиколоток, чёрное платье с высоким воротом и тёмно-зелёный бархатный жилет. Возможно, в туалете девицы, доступном ему со спины, он приметил бы что-то ещё, вроде небольшой, отчасти напоминающей тюбетейку, зелёного же бархата шапочки, но имена подобных штучек давно перешли в разряд глосс и, не умея назвать, он весьма неотчётливо выделил их зрительно.