Василий Аксёнов - Осень в Ворожейке

И уснул, забылся он, а проснулся когда, Фисты в избе у них уже не было.

— А что дальше? — спросил он у брата.

— Что — что дальше? — это брат ему в ответ так, прячась от солнца с головой под одеялом.

— А Фостирий?.. Чё с ним было дальше?

— А-а, — отозвался глухо из-под одеяла брат. — Не знаю… и сам заспалл, когда журавль прилетел. Надо у матери спросить — она-то вряд ли, что уснула.

Пришла мать и сказала:

— Ну чё, чё, сами видите, до сих пор гол как сокол. Может, чё и принёс с собой, да утаил — время-то какое после навалилось. Может, Сеньке передал? Бог им свидетель, Бог им и судья. Только я думаю, и не было ничего, хоть и через него, через золото, здесь они очудились, и кулачили их через него — указал кто-то, что, мол, ходил и мыл Фостирий… а там отнекайся попробуй.

Он повернул голову: на том же месте, в том же положении сидит на кровати мать. Нет, дело тут явно не в корове. Корова пришла, бодает ворота, мычит — требует к себе хозяйку. Не раскачивается теперь мать, будто убаюкала — задремал её ребёнок; неподвижна мать, будто и не слышит коровьего зова. Может, от брата или о нём какая весть дурная? Но через кого, кто мог забрести сюда в эту пору? Для пастухов поздно, для охотников рано. Он отвернулся… А когда брат уехал, ему за него стало страшно: что с ним теперь будет? Вот и сейчас, вот и опять подступил к горлу страх: как-то — с болью, наверное, с невероятными муками, изменив свою внешность, естество своё, он должен был из Макея превратиться в Дмитрия? Возможно… нет, не возможно, а несомненно, это уже случилось, и поэтому он так долго не приезжает. Ведь уже год, как брат вернулся из лагеря, — так то место, куда отбывал брат, называл Сулиан. Какой теперь брат? Как выглядит? Как говорит? О чём? Как себя чувствует? Как смотрит? Как вышел из своего собственного имени и перешёл в чужое? Но это, вероятно, так, для неё, для жены своей, и для паспорта, а сам себя он по-прежнему осознаёт Макеем? А может быть, и так: те, кто принимает его за Макея, видят его одним, а те, кто знает его уже как Дмитрия, — другим. И всё же брат, похоже, действительно перестал быть Макеем и, видимо, не может нынче вспомнить, где его дом, кто его мать, и что я… — он не докончил мысль, он сдвинул резко с места подушку и положил голову на матрас, он будет так лежать, пока матрас не нагреется, а подушка не станет прохладной. — Лишь бы не заплакать, лишь бы не завыть, — так подумал он, — мокрое лицо, щекотно в носу… да, не разнюниться бы, — так подумал он. И ещё он подумал вот как: это Дмитрий, это тот новый человек виной всему, причина беды. Не было бы его, не случилось бы… ох же! А мать — та не перестаёт молиться за Макея, а молиться теперь надобно за другого — за Дмитрия. Поэтому, наверное, и не доходят до Бога её молитвы, а коли и доходят, то Бог, вероятно, не может уразуметь, о ком она просит, ибо в неведении она, а он, он, её младший сын, не скажет ей, не раскроет тайны — он обещал её хранить и, как бы ни было обидно за мать, сдержит слово, данное им брату: нет, что ты, не скажу, конечно. И только иногда ночью, самым тихим, самым благоприятным для откровения часом, когда ночь готовится уступить утру, он повторяет и повторяет: Боже, верни матери сына, а мне — брата, воссоедини имя с телом. Мать Тебе: Макей, — я Тебе: Дмитрий, — и до тех пор, пока не одолеет сон, пока место на полу перед иконами не займёт мать, когда грех заглушать молитву её…

Машинально повернув голову, он хотел, наверное, взглянуть где мать, но от резкого, неловкого движения свело мыщцы шеи, и перед глазами поплыли, разбегаясь, словно волны на поверхности медленно текуще воды, взволнованной брошенным в неё камнем, серебряные круги. Так же, без осознания, но менее поспешно, он принял прежнее положение и, приоткрыв рот, выгнул шею. Круги поблекли, будто патиной подёрнулись, а через некоторое время, словно серебро растворилось, исчезли совсем. Потолок прокрутился вокруг кольца, вбитого в потрескавшуюся повдоль матицу, и замер, ещё минута — и обрёл свой настоящий цвет, превратившись из пепельного в бледно-голубой, — таким и должен быть по цвету потолок, если в глину при побелке была добавлена синька. Боль в мыщцах унялась. Он громко выдохнул, сомкнул губы и, расслабившись, вытянулся на кровати. Забавно, подумал он, на это кольцо из зыбки глядел ещё его дед. Глядела мать. Глядел брат. Глядел и он сам. Он как будто даже помнит свою первую на нём сосредоточенность… А когда дед умирал, говорит мать, одной рукой он натягивал на лицо одеяло, другой — указывал на кольцо и, хрипя, словно горло кто спешил ему передавить, полагая, что кричит, сипел шёпотом: «Вынь его, Василиса, вынь, Бога ради, и разогни, я устал по нему бегать». Так, говорит мать, и отошёл в вечность с застывшими, утратившими земной смысл глазами, уставленными на кольцо, — так иногда рассеянно живой человек глядит за предмет, — и указывающей на него рукою. Руку его отвела мать и, скрестив с другой, уложила их ему на грудь — тут дед смирился, — а вот глаза, как ни пыталась, так и не смогла закрыть — не подчинился. Выходит, дед видел всё, пока его не похоронили. А что он мог видеть? Кольцо. Когда выносили из избы — потолок и дверной косяк. Когда провожали до кладбища — пасмурное небо и, может быть, гребёнку ельника. Затем — края могилы и склонившиеся над могилой к нему, с чуждым, уже непонятным ему выражением, лица прощающихся. А потом?.. Под оглушающий гром глины по крышке домовины… Он перевёл взгляд на окно. А потом дед видел, наверное, только себя, вытянутого, успокоенного, отдыхающего девять, а то и все сорок дней перед тем как толком собраться с мыслями, подумать хорошенько, вспомнить данное ему при крещении имя и подыскать самые верные, самые необходимые слова для встречи с…