Эрнст Августин - Хорошие деньги

Эффект сэндвича.

Любой современный фотокопировальный прибор, разъяснил дядя, может быстро и безупречно копировать купюры. По пятьдесят пфеннигов за штуку. Цветные, двусторонние, по виду не отличишь.

— Но вот что ему не под силу, этому фотокопировальному прибору…

— …Эффект сэндвича, вот что ему не по зубам, — понимающе закончил я. — Всё это мне ясно, дорогой дядя, но неясно мне одно: бумага у нас есть, и достаточно долго мы к этому шли (больше половины книги), но чем же мы всё это напечатаем? Я имею в виду, если производство бумаги — такой длительный и трудоёмкий процесс, то сколько же времени нам понадобится только на изготовление клише, на эти, как известно, очень дорогие, чрезвычайно искусно гравированные тяжёлые пластинки, которые используются при печати, — как это обычно делается, видели, знаем.

То есть когда же мы примемся за них?

— Вообще никогда, — ответил дядя.

— Но вот эта десятка, — я недоверчиво поднял на свет купюру в десять марок, — как же мы переведём её на бумагу, ведь её же надо напечатать?

— Да это как раз самое простое, — дядя махнул рукой, как будто речь шла о чём-то незначительном. — Мы купим офсетную машину, она со всем этим справится одна. Фотомеханическую, автоматическую, со специальной камерой: сверху закладываем твою десятку, а снизу получаем тысячи этих десяток, нет ничего проще. Не машина, а курица-несушка.

Татум-татум.

Тут мне пришло в голову, что я ещё ни разу не переступал порог подвала, а что касается чердака, так даже не знал, существует ли он вообще как таковой. По крайней мере, пути к нему нет, лестница туда не ведёт. Самое высокое место, куда можно попасть в нашем доме, — это последняя лестничная площадка в виде галереи под стеклянной крышей.

Оттуда очень удобно было бы швырять вниз, в вестибюль, камни и балки, тем более, что там, наверху, стоит мощный шкаф, возможно, содержащий тяжелые предметы, судя по нему. (Тогда я ещё не мог знать исхода этой истории, и картина камнепада возникла в моём воображении легко и беспрепятственно.) Что могло скрываться в этом шкафу? Может, крюк для строительных блоков? Или форма для расплавленного свинца?

— Да ты выстроил себе настоящую крепость! — воскликнул я однажды, и дядя с удовлетворением согласился:

— Ага!

Так я открыл ещё и эту тайну. Она скрывалась за дверью, которую я всегда принимал за шкаф.

Дело было под вечер, часов в пять. Солнце целый день пекло через стеклянную крышу и сильно нагрело верхнюю лестничную площадку. Я прислушался к тому, что происходило внизу.

Дядя полчаса назад куда-то ушёл, но госпожа Штумпе была дома, она занималась хозяйством: я слышал, как она зачем-то колотила по плинтусам, потом гремела посудой на кухне.

Замок на двери (шкафа) не представлял для меня большого препятствия, я воспользовался одним из плоских комнатных ключей с прямой бородкой, уже четвёртый из них подошёл.

Обнаружилась крутая лестница шириной в дверь, ведущая к сумрачному четырёхугольному лазу. Я ощутил запах чердака.

Перед тем как подняться по этой лестнице, я осторожно прикрыл за собой дверь и на секунду замер: как-никак, я находился перед входом в область нелегального, в том смысле, что дядина преступная деятельность каким-то образом касалась и меня, если допустить, что его гнездо разоблачили бы и я вместе с ним был бы привлечён к ответственности. Но до сих пор прикрытием мне служила моя неосведомлённость, хотя бы частичная.

С такими мыслями я поднимался по лестнице — туда, где сумрачное чердачное помещение простиралось вверх, к стропилам, а это было очень высоко. Туда же тянулись кирпичные колонны каминных труб.

Я и не представлял себе чердачное пространство таким огромным. Первое, что меня удивило: здесь не было обычного нагромождения старья, завалов из ненужной мебели и бытового хлама. Деревянный пол был чисто выметен до самых дальних уголков и пёстро раскрашен. Это было совершенно неожиданно: доски пола были покрыты разнообразными линиями и пятнами всевозможных размеров и форм — белыми и серо-голубыми, коричневыми и бордовыми. Мне пришлось приглядеться, чтобы понять, что же эта размалёвка обозначает. Передо мной расстилалась карта мира — от северной холодной белизны до пышущей жаром красноты тропиков. Это была колоссальная карта мира, нарисованная прямо на полу. Цветами, обычными для климатических карт, размером во весь чердак! Одна только Африка занимала площадь метра три на четыре, а от Португалии до Камчатки надо было прошагать не меньше восьми метров.