Даниэль Орлов - Долгая нота (От Острова и к Острову)

Высадили нас за Шуньгой, перед Пуданцевым бором. Мужики с понятиями, от денег наотрез. Пока мы из «буханки» промеж катушек с кабелем выкарабкивались да рюкзаки свои вытаскивали, они от буры и не оторвались. Рыжему по носу колодой лупили. Рыжий при этом лыбился и губами причмокивал. Смешной тип. Только дверь собрались захлопнуть, водила протянулся, в руке яблоко Машке. Хорошо быть рыжей симпатичной девчонкой с косичками и очками на кончике носа. Все за мультяшку принимают. Та ещё ведьмочка, а все в умилении. Это, наверное, как маленький крокодильчик. Понимают, что как вырастет, так пополам перекусит, а пока маленький, то вполне себе милый.

Морось с туманом ветром разнесло, почти солнце светит. Рюкзаки на обочину, Машку на них посадили. От травы мокрой парок поднимается. Лёха куртку скинул, гимнастику делает, разминается. Под тельником мускулы так и ходят. Машка улыбается, любуется. Влюблённая дура. Красивая, маленькая и влюблённая. Интересно, на сколько её с Лёхой хватит? А вдруг так и действительно, что на всю остатнюю жизнь до старости? Она же верная. Нет, вертихвостка, конечно, но такая лучше сбежит, нежели изменит с кем. У Машки понятие «счастье» и понятие «свобода» друг от друга далеко стоят. Она с детства обласкана-забалована. Ей нужно, чтобы рядом кто-то был, чтобы можно вот так свернуться калачиком и уткнуться в рукав или в колено. Влюбчивая от любопытства, нежели от одиночества или от глупости. А здесь что? А это кто? А как с ним? Иные примут Машкино кошачье мурлыканье за что-то, чем то не является. Хорошо, что не обижают. Как такую мультяшку обидеть? Скорее сам на себя обидишься, поедом сожрёшь, что не сберёг, не удержал возле себя. Боюсь за Лёху. Может, за Машку лучше бояться? Ну их. Сами разберутся.

Сорок минут на дороге никого. Проехал жигулёнок. Вроде притормозил, там мужиков двое, наклонились, на нас посмотрели как-то нехорошо. Рожи противные. Не остановились, по газам и дальше поехали. Почтовая машина прошла. Эти никогда не останавливаются. Видать, по правилам нельзя.

Коньяк допили, Машкино яблоко на три части разделили. Кислое, пряное. Косточки ещё белые, но всё равно хорошо.

Наконец тормознул огромный китайский джип. Странная машина для автостопа. И не для автостопа странная. Но покидали шмотки сзади в кузов. Сели. Мужика байками грузим, чтобы не жалел, что поддался гуманному позыву. Водила слушает невнимательно, даже и не в полуха. Без обычных в таком разговоре поддакиваний. Сигарету из угла в угол рта гоняет. Сам в своих проблемах. Вдруг ладонями по рулю: «Эх, бля, всю ночь такую девочку трахал! Теперь ещё в Питер на машине гнать. Меня там одна обещала к врачу отвезти, который зубы вставляет. Новая американская технология. Восемь зубов — три тысячи рублей всего. И ведь опять трахаться придется. Приеду, жена точно убьёт». Пытались было отговорить водилу от такой странной халявы, но всё напрасно. Без мата как отговоришь? А при Машке материться не хочется. Вид у мужика, словно готов он к закланию, всё для себя решил. Весь на нервах. Высадил на повороте, рукой махнул, мол, дальше сами дойдёте.

До посёлка не дошли. Свернули на дорожку к Онеге. Хмарь окончательно ветром разогнало. Солнце уже почти на макушке у неба. Припекает. Дорога, по которой идём, вся в шунгите. Пыль черная, мелкая. Пока до воды добрались, совсем изгваздались. На берегу насыпь того же шунгита с экскаватором. Баржа под загрузку. Волны о ржавый борт клёкают. На мостках рыбак сидит в одних трусах, на поплавок щурится. Ведро красное пластмассовое рядом. Поплавок в солнечных зайчиках прячется.

— Что с рыбой? — спрашиваю.

— А что всегда, — говорит, — говно в чешуе.

В ведро заглянул. Там плотвы уже с десяток. И жирная плотва, качественная. Кривляется мужик. Плотву за рыбу не считает. Снобизм рыбачий. А поди жерлицу без плотвы поставь. Окунь дёрганый — леску запутает. Густера, пока ты ей спинку крючком протыкаешь, десять раз сдохнуть успеет. А плотва живуча, интеллигентна. Её на жерлицу, она плавниками шевелит, а сама на месте. Делом важным занята, собою для щуки жертвует во имя подвига. И чешуя у неё как патина на зеркале. И навар от неё в ухе. А завялить да не пересушить, то и жигулёвское мартовским покажется. Такая она прекрасная, такая незаменимая, а как уйдёт поплавок под воду, то всё на подлещика надеешься. Несправедливо.

Машка кроссовки сняла, аккуратно на берегу поставила. Они, как две собачки-дурашки, в траве замерли. Ждут, когда хозяйка вернётся. Носочки розовые, что язычки высунули. Дышат. Джинсы закатала — по мосткам до самого краюшка. Присела — воду большим пальцем попробовала. Сморщилась. Холодно. Села по-турецки, руки назад, очки на лоб, лицо с веснушками к солнцу. Леха куртки да свитера на доски побросал, лежит, травинка в зубах. И доски нагретые, шершавые. И как же хорошо, что торопиться не надо. Ни на поезд, ни на автобус, ни куда ещё. И небо, и русалочий шепот тростника, и далёкая нота какого-то одинокого в волнах железа. Целый мир, срифмованный с берегом Онеги единой этой строчкой — длинным мостком серых досок с запятыми согнутых и ещё в прошлом веке заржавевших вечностью гвоздей. Будь ты хоть поэт, хоть влюблённый, а не добавишь ничего.