Марио Льоса - Похвальное слово мачехе

Он уже зажал между большими и указательными пальцами каждой руки двадцатисантиметровую нитку. Он начал, как всегда, с верхнего ряда, двигаясь сперва справа налево, потом слева направо и приняв резцы за отправную точку. Просунув нить в узкий просвет между зубами, дон Ригоберто добрался до самых десен, до тех мест, где всегда скапливались крошки хлеба, волоконца мяса и овощей, кусочки фруктовой кожуры или мякоти. С детским восторгом наблюдал он за тем, как нить извлекает незваных гостей, и время от времени выплевывал всю эту пакость в раковину, где ее подхватывала и, закружив, уносила в сток тоненькая струя воды из крана. "Есть блестящие шевелюры, под которыми таятся тусклые мозги, – размышлял он между тем. – И гаже "брильянтина" нет слова в испанском языке". Покончив с верхней челюстью, он прополоскал рот и промыл нитку. Потом с прежним жаром и столь же профессиональной сноровкой принялся за нижний этаж. "Есть блистательные беседы, музыка и даже болезни – вот, например, аллергия на цветочную пыльцу, подагра, депрессия или стресс. Ну и, разумеется, блистательные брильянты". Он снова прополоскал рот и выбросил нитку в мусорную корзину.

Теперь можно было почистить зубы. Дон Ригоберто медленно водил щеткой из натуральной щетины, а ни в коем случае не из пластика, – сильно прижимая ее к зубам, чтобы проникнуть в те сокровенные глубины, в те бороздки и желобки, где могли таиться еще не обезвреженные его саперной нитью мины. Чистилась сначала внешняя сторона, потом внутренняя. В последний раз прополоскав рот, дон Ригоберто ощутил на языке приятнейший вкус мяты и лимона, такой бодрящий и свежий, словно в этой пещере, ограниченной с одной стороны деснами, а с другой – глоткой, вдруг заработал "эркондишн", а зубы, потеряв свою костяную бесчувственность, обрели восприимчивость губ. "Вот и зубы блестят", – не без грусти подумал он. "Что делать, нет правил без исключений", – подумал он. "Есть блестящие цветы – роза, например, и блестящие животные – ангорские кошки", – подумал он.

Внезапно он представил себе донью Лукрецию – обнаженную, играющую с десятком ангорских кошек: мурлыча, они трутся обо все изгибы ее прекрасного тела – но, боясь преждевременного возбуждения, занялся подмышками. Эту процедуру он устраивал несколько раз в день: и утром, стоя под душем, и в полдень, в туалетной комнате своего офиса. Но только в это время, когда свершался его вечерний обряд, он производил омовения с должной обстоятельностью и удовольствием, не меньшим, чем испытывал бы, предаваясь какому-нибудь тайному пороку. Прежде всего он смочил теплой водой подмышки и руки, с силой размял их, чтобы разогнать кровь. Потом наполнил раковину горячей водой, смешав ее с ароматическим жидким мылом, отчего на поверхности появилась обильная и пышная пена. Потом погрузил туда обе руки и принялся терпеливо и ласково растирать подмышки, полоща в мыльной воде пучки темных волос. Мысль его тем временем продолжала работать: "Есть блестящие запахи – например, камфары или розового масла". Наконец он вытерся полотенцем и протер подмышки одеколоном, источавшим аромат кожи, смоченной солоноватой морской водой, или бриза, ворвавшегося в оранжерею.

"Я совершенен", – подумал он, вглядываясь в свое отражение, втягивая ноздрями запах своего тела. В этой мысли не было ни грани тщеславия. Этот усердный уход за своей внешностью вовсе не означал стремления стать красивей или менее уродливым или бессознательно-кокетливым желанием уподобиться какому-то расхожему идеалу – разве для всех остальных не был дон Ригоберто "красивым мужчиной"? – нет: кропотливые гигиенические процедуры позволяли ему почувствовать, что он сдерживает или замедляет зловещие процессы, которые подлая Природа навязывает всему сущему, что он разжимает стальную хватку Времени. И сознание того, что он не уклоняется от битвы, а ввязывается в нее, грело душу дона Ригоберто. А с тех пор, как он женился, его не оставляла мысль, неведомая донье Лукреции: он сражается с упадком и слабостью во имя своей жены. "Как Амадис Галльский", – подумал он. "За тебя, для тебя, любовь моя", – подумал он.

Предвкушение того, что сейчас, погасив свет и выйдя из ванной, он встретит на брачном ложе свою жену в чувственном полузабытьи ожидания и чуткой готовности вмиг проснуться от первой его ласки, пронизало дона Ригоберто с головы до пят. "Тебе исполнилось сорок лет, но никогда еще не была ты прекрасней, – прошептал он, направляясь к двери. – Я люблю тебя, Лукреция".