Еремей Айпин - Ханты, или Звезда Утренней Зари

Демьян, очнувшись от воспоминаний, подбросил в догорающий костер два полена — вдвоем с огнем всегда веселее. Затем подошел к малой важенке Пирни, как бы успокаивая ее, заговорил:

— Ладно, лежи, Пирни, если не хочешь есть… Все равно тебя уже не исправишь, коль такая уродилась. Обратно поедем — нарта тяжелая будет. Хозяйка сказала муки купить. Мука для человека — это как ягель для тебя, оленя. Без хлеба человек не может, как и олень без ягеля…

И припомнился ему миф о том, как Торум, Верховный бог ханты, для людей хлеб делал. Вернее, муку. В первый раз сделал муку из снега. Но недолго радовались люди хлебу: наступило лето — и растаяла снежная мука. Второй раз сделал муку — и опять ничего не получилось. А люди-то ждут, людям есть надо. Долго Тарым ломал голову. И только в третий раз с помощью листьев-трав сделал муку. С тех пор у людей появился хлеб…

Понимал Демьян: не простое это дело — вырастить хлеб, коли сам Верховный бог столько промучился. И поэтому к хлебу относился с большим уважением: резал каравай по-особенному, по-демьянски, на ладони, чтобы не потерять ни одной крошки.

А важенке Пирни он сказал:

— Муку-то летом надо было купить. По воде привезти. Про запас. Да промешкал вот: то путина — времени нет, то денег лишних не было. На обратном-то пути устанешь, пожалуй. Но не бойся, медленно поедем. Почаще буду делать остановки, почаще буду кормить. Будешь сыта — и силы будут. Это я знаю. По себе знаю…

Тут он замолк и вернулся на свое место. И сидел теперь неподвижно, нахмурив заиндевевшие брови и прикрыв печальные глаза, будто задремал и напрочь позабыл об оленях и трубке. Но когда Вондыр и Пеструха наелись, он сразу поднялся и запряг упряжку. Ехал, но и теперь чего-то не хватало. Потом понял, что нет песни. Нет той беззвучной тихой мелодии, что была спутницей долгих зимних дорог. Но песня не пошла, не зазвучала в нем эта давно знакомая мелодия пути.

Сейчас его мучила жажда.

Хотелось пить. Хотелось такой воды, которая притушила бы тоскливо-медленный огонь в груди. Но сколько он ни пил за обедом, вода оказалась бессильной. Эту жажду не смогли бы утолить и все большие и малые болотные озера, по которым он ехал. Их снега и воды тоже бессильны против этого огня. И стало ему еще тоскливее, когда после долготы одного оленя, миновав болото с чахлым сосняком, он въехал в старый горельник. И словно тот безумный огонь, что еще во времена его юности уничтожил этот сосновый бор, уходящий от Реки на север, на болотную сторону, тот безумный огонь вновь ожил и вновь забесновался в дьявольской круговерти: кровавым языком слизывает белоснежную кипень древнего ягеля, с хрустом глотает зелень не успевшего созреть брусничника, с треском пожирает молодой сосняк, с гулом обгладывает возмужавшие сосны. Этот безумный огонь прошел с Полуденной стороны на север и скосил все живое и неживое. И бор помертвел. И хотя с тех пор минуло немало лет и зим, но бор все еще не оправился от тяжких увечий. И печально взирает на небеса, на белые снега, на одинокого путника.

И путника буравили незрячие глаза бора.

Нагие сосны на корню догнивали на обочине дороги. Из-под снега торчали скрюченные руки-ветви стариков с черными подпалинами-ожогами на узловатых суставах. Всюду серо-бледные тела мертвых сосен. Они скончались в невыносимых муках. Как и люди, умирая, они взывали к небу, взывали к тучам, взывали к дождю. Их тоже мучила жажда. Огонь безжалостно выжимал последние капли смолы и влаги.

Тогда сосновый бор мог спасти только проливной дождь. Но дождь пришел позже, когда огонь уже сделал свое дело. И горельник слышал немало проклятий проезжих путников: в бураны здесь так заваливало дорогу сугробами, что с большим трудом можно было проехать шагом. На болоте этого никогда не случалось — там ветер сдувал снег с колеи. В живой лес буран не пробивался и не мог заснежить путь — там всегда тихо под разлапистыми кронами сосен и кедров. Один только горельник ни на что не пригоден. А разве бор виноват в том, что сгорел, размышлял Демьян. И огонь, все спаливший, в чем обвинишь? Куда его пустишь — туда и пойдет. И тут, как ни крути, а все упирается в человека. Где был тот человек, который не сумел или не захотел остановить безумный огонь?! За давностью лет никто толком и не помнит, как возник пожар. И где в то время был хозяин этого бора Нюр Ох — Лысая Голова? Хозяин хоть немного и безалаберный, но, однако, себе на уме. Теперь он поставил себе избушку на окраине горельника, на крохотном пятачке-сосняке посреди болота. Жил он там со старшим сыном Петром — дочери давно вышли замуж и разъехались. Удивлялись люди: как они там живут? Вернее, их олени. Ну, осенью еще можно терпеть, когда снег неглубокий, а зимой? На бору ягель стелется сплошным ковром — олень где захочет поесть, там и копытит снег. А на болоте ягель растет только между болотными кочками на торфяниках. И этих торфяников-то если наберется на болоте одна треть, так это еще хорошо. А в снежную зиму их так завалит, что не захочешь и копаться там. Потому-то и рубят зимние дома только на ягельном бору.