Андре Моруа - Сентябрьские розы

Он закашлялся, стал задыхаться.

– Вы слишком много говорите, – сказал Эрве, – вам станет хуже, и потом…

– Постойте… Еще немного… Когда-нибудь вы это поймете. Вот наша эпоха… Нас ожидает ниспровержение всего и вся. Класс, к которому принадлежим мы с Полиной, обречен, как дворянство накануне Французской революции… Я не говорю, хорошо это или плохо, я просто констатирую… Оставаться молодым – это значит чувствовать все так, как чувствовал в молодости. Принять настоящее – вовсе не означает отринуть прошлое, это означает создать то, что завтра станет прошлым нового мира… Так вот, мне кажется, я готов к этому… Да-да, в самом деле, я нисколько не дорожу всеми этими почестями, богатством, достигнутым общественным положением… Что мне нужно? Побеленная известью келья, матрас, брошенный прямо на пол, питьевая вода и фрукты. Я уже созрел для того, чтобы стать аскетом, друг мой, или пророком… Но я накрепко привязан к каркасу нашего общества, привязан жемчужными ожерельями жены, красными и синими орденскими лентами, которыми она скрутила меня по рукам и ногам. У меня самого никогда не было никаких амбиций! Но эта женщина… Ах, эта женщина… и умная, и ловкая, и верная, и гордая, и настойчивая… Она воспользовалась мной, чтобы добраться до вершины… Вершины чего? И что она там нашла? Эту разодетую толпу, которую она считает блистательной на том лишь основании, что все они сделали удачную карьеру… Карьеру, да, но как говорил кто-то, в каком состоянии?.. Вершины… А что вершины… Вершины пустынны, холодны, покрыты вечными снегами… Если мне не удастся вырваться, я пропал.

– Если вы так чувствуете, дорогой мой учитель, вам надо поменять окружение… Если уж на то пошло, уходите из дому, как Толстой, в этом есть величие.

– Не могу, друг мой. Под каким предлогом? Полина просто идеальная, безупречная жена…

– Безусловно, – нетерпеливо произнес Эрве, – госпожа Фонтен ничего подобного не заслужила. Но она не заслужила и того, чтобы вы отравляли ей жизнь своим дурным настроением.

Молодой человек поднялся и вновь беспокойно покосился на дверь.

– Вы уже уходите? – сказал Фонтен. – Ладно. Только ничего не забудьте… Телефонный звонок, галерея Эзек… Прощайте, друг мой… Жду известий!

На площадке Эрве наткнулся на госпожу Фонтен, которая остановила его твердым, властным и одновременно мученическим взглядом.

– Пройдемте со мной.

Они молча спустились по лестнице, она впереди, он за ней; направились в одну из комнат первого этажа, размером чуть меньше, чем кабинет Фонтена. Стены были увешаны фотографиями, запечатлевшими чету Фонтен на фоне разнообразных пейзажей и достопримечательностей: возле Пирамид, в Толедо, во Флоренции, в Оксфорде, где Фонтен позировал в докторской мантии, в Веймаре, на кладбище султана Эйюпа в Стамбуле. Самые старые снимки уже пожелтели, но на них можно было различить стройную и юную Полину, ее тонкие черты лица и вышедшую из моды прическу. На последних, более четких, фотографиях фигура Полины стала более грузной, в то время как Фонтен, в тридцать лет выглядевший довольно нелепо в своих укороченных пиджаках, с годами приобретал не только нынешние, знакомые всем черты, но и костюмы более качественного покроя.

Каждый раз, когда госпожа Фонтен увлекала его в это святилище, Эрве Марсена с печалью обозревал слияние двух их жизней, и зрелище это неизменно волновало его. Но сегодня он мог смотреть лишь на бледное, с искаженными чертами лицо стоявшей перед ним женщины. Она почти упала в странное допотопное кресло:

– Я все слышала.

– Я знал, мадам, и… позволю себе одно соображение…

– Нет-нет, прошу вас… Я тоже знала, что вы знаете. Я поняла это по вашим ответам, они были так осмотрительны, вы явно опасались… Возможно, вы мне не поверите, но, когда я оставляла вас наедине с Гийомом, у меня не было ни малейшего намерения подслушивать ваш разговор. Я хотела разобрать в туалетной комнате лекарства, которые мне незадолго до этого принесли. Но, услышав начало этой немыслимой исповеди, я просто потеряла голову; я подумала, что, если открою дверь комнаты, Гийом услышит шум, догадается, что я там, и придет в ярость. В общем, я не решилась… В такие моменты разве осознаешь, что ты делаешь и почему?.. Как бы то ни было, я все слышала. Можете себе представить, какое я испытала потрясение.

Она дрожала, ее нос с широкой переносицей казался вылепленным из воска. Эрве сочувствовал ей от всего сердца, но осознавал, что если в этом конфликте он и должен проявить преданность, так это по отношению к своему учителю.