Аскольд Якубовский - Страстная седмица

— Благодарю вас, милая, за соболезнование, — говорила она очередной входившей женщине и думала, что она материалистка, а в комнате достаточно холодно, что, возможно, парень нашел свое счастье нестись вдаль, но не мотоциклистом по райски приятным дорогам, как, наверное, мечтается этим парням, что приходили прощаться, нет, а в виде атома, на который давит луч света. Вот такая у него будет дорога, но она бы искренне пожелала ему другой, о которой он мечтал, без грузовиков и постов ГАИ, в переплетенье автострад, с киосками, где можно перекусить и выпить холодной воды, и снова лететь.

Приходившие же прощаться знакомые старики глядели на парня с тем снисхождением, с которым глядит спортсмен на собрата, в самом начале трассы сошедшего с беговой дорожки. Они пережили молодого парня! Их гордыня была равна его гордыне, вот только была прозрачнее, прочитывалась на их лицах, и другие видели и разгадывали ее.

Таня тоже побывала здесь, но не подходила к парню. И самой было страшно и стыдно, и две крепкие женщины, обе соседки Виктора, так и ходили по бокам ее. Старуха сказала им то, что сочла возможным сказать, и попросила уберечь ее. Чтобы и здесь побывала, но не потряслась, чтобы потом увезли Татьяну домой. Ее, носившую в себе Герасимова, старуха берегла. Еще утром в этот день прощания она дала ей зеленую маленькую таблеточку, а потом добавила и вторую. Так что Таня была вполне спокойна, даже когда поймала взгляд этого нового появившегося Герасимова, художника, кажется. Такого маленького и сухонького человечка, остролицего, с неприятным пристальным взглядом. Наверное, ему все рассказали, он разглядывал ее исподтишка, недобро и непрерывно, пожалуй. И Таня, в установившемся теперь благодарном смирении, считала его, ненавидящего, даже правым.

И все же ей было хорошо. Унесся парень в невидимое, унеслось и бесконечное беспокойство, что вошло в ее жизнь. Стало тише, обстоятельнее как-то, можно было подумать и как следует все пережить, хорошее и плохое. Но плохого было мало, зато хорошее проливалось на нее. Оставшись без матери, она привыкла жить одна, получила комнату, потом были мужчины, всего двое, и оба хотели жениться на ней, и обоим она отказала. А затем пришел к ней парень. Она его вспомнила сегодня, вставая утром. Она проснулась так, как просыпалась теперь, на широченном одре стариковском (ей еще не купили). Но вольно было спать. Она прикрыла глаза и снова их быстро открыла, чтобы снова увидеть теперь все знакомое и милое ей. Небольшая чистенькая комната, шторы недешевые, купленные для нее, макушки тополей, еще голые, качавшиеся за этими шторами (значит, день сегодня ветреный). И снова взгляд быстрый, почти вороватый: вся мебель в комнате новая, все блестит. Так хорошо, что вино или сигареты здесь были бы не у места, здесь ни курить, ни пить нельзя. Вино — так, ерунда, а вот без сигарет скучно. Но уже сколько лет прошло, как вот было такое, чтобы нельзя. (А взгляд Павла Герасимова, вспомнила-таки имя, говорит ей: «Ты дрянь, тебе нужно курево и вино»).

Стены все в книгах: полки, полки, полки… Книги брошены и на новый стол и даже на стулья, что поставлены вокруг стола, и тоже все новые. А на кухне слышится шипенье масла и запах еды, которую готовит смешной старичок со смешной улыбкой. Как не устает лицо? Он записался, кажется, во все библиотеки города и принес вороха книжек о младенце и театральной работе. Труды, дневники, воспоминания… Мало того, он их пролистывает и закладывает бумажками самые важные, по его мнению, места — торчат из книг белые хвостики.

Таня встает и, как есть, взъерошенная и в пижамке, идет в туалет и при этом боится встретить старуху. Зато все иначе, когда она выйдет причесанная, умытая, уже в халатике, и скажет старику:

— Доброе утро.

А тот скажет в ответ:

— Кушать подано, господа, прошу к столу.

И они собираются на кухне, включая и кота Тигра. А в сковородке посреди стола шипит яичница-глазунья, самая вкусная и привычная Танина еда. Также в тарелке питательная каша-овсянка, а около нее поставлен стакан молока и флакончик с витаминами…

Все это вспыхивает и гаснет в Тане. И раздражают тетки, что теснят ее с двух сторон жаркими боками.

Павел уже не смотрит на нее, ему страшно Таниной редкой красивости и ее бездушия тоже. «Все вы, женщины, одинаковы, хорошо, что я некрасив, в этом мое спасение. При моем-то заполошном характере. Бедный, бедный парень… А все же чему он улыбается?»

Шагин же, что стоит рядом с Павлом, смотрит на парня и ничего особенного не думает, а просто стоит, и вокруг него свои, но какой печальный случай их свел. И почему он не приходил к ним, а словно бы гордился (а чем?) и не шел, ждал приглашения. («Но почему? Неужели я стал так холоден и черств, словно не человек?»).