Уильям Хоффер - Только с дочерью

Неужели же ради этого?! – кричала я про себя. Не дай Бог, если ее продали или заключили на нее какое-нибудь пари! Уж лучше бы я оставалась в Иране до конца своих дней. Как я могла обречь Махтаб на такое?

Я постаралась успокоиться, внушить себе, что все эти страхи не более чем темные фантазии воспаленного мозга, результат усталости и стресса.

– Мам, мне здесь не нравится, – прошептала Махтаб. – Давай уйдем отсюда.

От этих слов мне стало еще страшнее. Значит, и Махтаб почувствовала неладное.

Время от времени мальчик егозил рядом с Махтаб, но женщина – его мать? – грозно на него взглянула, и он замер на месте. По другую руку от меня молча отдыхал «человек, который вернулся».

Мы просидели так с полчаса, прежде чем в комнату вошел еще какой-то мужчина, вокруг которого поднялась невообразимая суматоха. Ему сразу же был подан горячий чай и хлеб. Женщины постоянно следили за тем, чтобы его стакан оставался полным. Он сидел на полу в другом конце комнаты, не обращая на нас никакого внимания. Из складок одежды он извлек рулон папиросной бумаги и начал скручивать папироску, начинив ее чем-то белым. Марихуаной, гашишем, опиумом? Я в этом не разбиралась, но одно могла сказать точно – не табаком.

Внезапно я узнала этого человека! Его фото висело на стене. Безусловно, в доме владычествовал он. Неужели все эти женщины его жены? Я что, покинула одно мужское общество ради другого, где мужской шовинизм еще сильнее?

– Когда мы уйдем? – прошептала Махтаб. – Мне здесь не нравится.

Я взглянула на часы. Наступал вечер.

– Я не знаю, чего ждать, – шепнула я в ответ. – Будь готова ко всему.

Постепенно в комнате стало темно. Кто-то зажег свечу, и ее маленькое, колышущееся пламя в сгущавшемся сумраке придавало царившей здесь обстановке еще более сюрреалистический характер. Под мерное, убаюкивающее гудение керосиновой горелки мы погрузились в транс.

Так прошло около четырех часов – мы настороженно следили за незнакомыми мужчинами и женщинами, которые не менее настороженно наблюдали за нами.

Это тягостное противостояние наконец было нарушено собачьим лаем, возвестившим о чьем-то приближении. Все, кто был в комнате, повскакивали на ноги – в напряженном, тревожном ожидании.

Через несколько минут в дом бесшумно вошел старик. На вид ему было около шестидесяти, но я могла лишь предполагать. Жизнь в этой стране полна тягот, и кожа на лицах увядает рано. На нем была одежда цвета хаки – вероятно, старое военное обмундирование, – меховая шапка и грязно-оливковая полувоенная куртка. Глава дома что-то сказал нам, видимо, представил старика.

– Салям, – или что-то в этом роде пробормотал старик.

Быстро обогрев руки над керосинкой, он засновал по комнате, болтая со всеми по очереди. Он был живой, энергичный, деятельный.

Одна из женщин принесла ворох одежды и жестом велела мне снять с себя курдский наряд – я осталась во всем своем. Затем она помогла мне облачиться в четыре других платья, слегка отличавшихся от предыдущих. На этих турнюры были больше – по-видимому, традиция здешних мест. Когда женщина закончила меня обряжать, я была так плотно упакована, что с трудом могла двигаться.

Во время переодевания старик нетерпеливо сновал по комнате. Как только я была готова, он жестом подозвал нас с Махтаб к двери в маленькую прихожую, где остались наши башмаки. Он что-то сказал, и одна из женщин задула свечу – комната погрузилась в темноту, рассекаемую лишь слабым миганьем керосиновой горелки. Он приоткрыл дверь – ровно настолько, чтобы протянуть руку и взять нашу обувь. Затем тихо и быстро ее закрыл.

Махтаб никак не могла натянуть сапоги, и я с трудом наклонилась, чтобы ей помочь.

– Живо! Живо! – подгонял нас старик.

Наконец мы были готовы. Махтаб мужественно взяла меня за руку. Мы не знали, куда идем, но были рады покинуть этот дом. Может быть, старик отведет нас к карете «Скорой помощи» Красного Креста. Вслед за стариком и хозяином дома мы молча вышли в морозную ночь. За нами вышел «человек, который вернулся». Дверь тут же затворилась. Бесшумно и быстро мы обогнули дом.

Неистово залаяла собака; ее лай, подхваченный сильным ветром, эхом разносился по округе. Подбежав к нам, она стала тыкаться в нас носом. Мы в страхе отпрянули.

Где-то заржала лошадь.

Небо было усыпано звездами, но почему-то они не давали света. От них исходило лишь жутковатое серо-белое мерцание. Мы едва могли различить дорогу под ногами.

Когда мы подошли к лошади, хозяин, пустивший нас в дом на четыре часа, вплотную приблизился ко мне – в тусклом свете я видела очертания его лица. Он жестом со мной попрощался, а я попыталась выразить благодарность.