Илья Игнатьев - Take It With Me. (Ладонь, протянутая от сердца - 2).

- Круто! Это же он для того, чтобы заметнее быть, да, Ил?.. Круто… Погоди, варенье же, Илья, вишнёвое!

- Не хочу. И сахару не надо. Так вот, он это делал не для того, чтобы повыёбываться, а чтобы самых отмороженных из врагов на себя оттянуть! И чем больше, тем лучше. Ну, вот как, - храбрый был человек Тайра-но Садацуна? Да. А однажды он с девицей кувыркался… м-м, неважно, и к нему в спальню грабители залетели. Гопота. Но тогдашняя и тамошняя, с оружием, с желанием не только пограбить, а ещё и убить, - это им в кайф было. И что? Садацуна мог их всех там положить, - да на раз! - сто пудов уверен я, - он же супер-профи, - но это риск, всё-таки. И именно как супер-профи, он посчитал, что это пустой, ненужный риск. И ноги сделал, - прикинь, Гришка, он драпанул! Отмахнулся тати от братвы, и пока те… - вот как ты щас! - в затылке чесали, в растерянности, - он девицу подмышку, и к соседу.

Я вылавливаю у себя из чая вишенки от варенья, ем их, косточки на блюдце ложечкой аккуратненько складываю… Ну, не знаю. Ну, да, не за что было тогда этому Сада… Садацуне погибать… вроде бы… Погоди-ка, а как же тогда?..

- Погоди, Илья, но ведь Достоинство! Как же? И Честь. Это же всегда с тобой? Внутри, я имею в виду, - и что с того, что риск, пусть и ненужный? Чо же это он, - не по-мужски как-то…

- Блядь! Блядь и блядь! Не мне и не тебе судить таких людей!.. Извини, Гришка… И ни при чём здесь это, - «по-мужски», «по-женски»! Достоинство и Честь, - но для чего или для кого? Внутри это, разумеется, это же основа, а где же ещё и быть основе, как не внутри! Основа, но ведь не только для себя, а для… Наружу это всегда должно быть направлено, на других и для других. Знаешь, как Садацуна умер? Когда они ту войнушку просрали, он жив оказался, израненный, но живой, и он вызов сделал. Любому из победивших, без разницы. Тишина, на хуй! Никто не решился принять его вызов, и тогда он ушёл сам, вот так-то, самурай, и рот закрой, пожалуйста…

Я не обижаюсь, не до того!

- Илюша… Как это, - сам ушёл, - харакири, что ли, сделал?

- Что ли! Сделал, конечно, и безо всяких «что ли». Хм, кстати, первое харакири женщина совершила, - непростая, правда, а богиня. Оми её звали, а иногда её ещё Харасаки называют, - «разрывающая живот»…

- Ну, не знаю…

- Потому и рассказал… Ладно, Гришка, кончен разговор. Думай теперь. Ты это умеешь, в отличие от некоторых, к химии неспособных, а если чего надумаешь, толкового, потом как-нибудь мы с тобой к этому разговору вернёмся.

И Илюха, поджав губы, встаёт из-за стола, вытирает руки, берёт свою и мою тарелки, чайные чашки, блюдца-ложки, складывает их в раковину, и начинает мыть. Всё. Это значит, что разговор, и в самом деле, окончен, - я уже знаю, что если Ил так сказал, то лучше и не продолжать, как бы интересно мне не было. Ну, может, конечно, Ил всё в шутку перевести, а может и по шее, было уже пару раз, - ну, не так, чтобы… Но, всё ж таки, по шее. Нет, не надо, сейчас у него, как раз, самое такое настроение, чтобы я по шее схлопотал. Ладно, буду думать… Тем более что есть тут о чём мне подумать… Эх, покурить бы… Блин, вот тоже, как Илья, интересно, к этому отнесётся? Не знаю. Сам-то не курит… А С.С. курит, и Ил не против, - да, но я-то, другое дело, - а может… Интересно… Ох, ты ж! Мыслитель! Думатель, ё-моё!

- Ил! Да что ж ты с посудой! Бли-ин, помыл всё… - расстраиваюсь я. - Илюха, извини, пожалуйста, я опять задумался…

Илья замирает, потом кладёт на стол полотенце и тарелку, которую он вытирал, - да, последняя, - подсаживается ко мне рядышком на наш кухонный угловой диванчик, сидит секунду, смотрит на меня, - я чувствую, что снова краснею, - а вот теперь уж сто пудов не пойму, чего я краснею, - потом гладит меня влажной от посуды ладонью по щеке, - у меня аж мурашки по коже! - так необычно, приятно и хорошо! Илюшка проводит ладонью мне по щеке вниз, потом вверх, задерживает руку, гладит большим пальцем мне бровь, потом убирает свою ладонь, - но не совсем, а кладёт её мне на плечо, - и смотрит мне в глаза, - в душу… и мне… блин, я плавлюсь, кажется, от этого его зелёного взгляда, в глубине которого, на самом дне почти, я вижу изумруды и нефрит древних Богов и героев, и тут уж точно, перестаю соображать, - и только одно чувство, - его глаза у меня в глазах, и его рука у меня на плече! И одно желание, - чтобы он подольше не убирал у меня с плеча свою лёгкую руку, - я чуть даже пригибаюсь под её невесомой тяжестью, - а ещё лучше, чтобы Илья снова… своей узкой, крепкой, верной… да, твёрдой, и мягкой… нежной, и прохладной, и горячей ладонью… снова меня… по щеке чтобы, снова… И такая сладкая, невыносимо тяжкая, и лёгкая, - лёгкая до невесомости боль… где-то в груди, под ложечкой…