Леонид Эгги - Островок ГУЛАГа

Тетя Вера, сестра отца, которую я звал Кокой, взяла меня с собой на разгружавшуюся у причала баржу. Кругом охрана. И на причале, а в трюме копошатся зэки. Выгружают какие-то тряпки. Вот один зэк наклонился, что-то вытащил из общей кучи, внимательно рассматривает. Потом взглянул на меня, перевел взгляд на охранника – скользящий такой, потайной

Охранник стоит боком к нам и смотрит в другую сторону. Зэк резко бросает мне то, что только что рассматривал. Я подымаю брошенную вещь. Это же буденовка. «Спасибо, дяденька», – шепчу я в трюм.

Долго потом носил я этот шлем, хотя войти в него могло три моих головы.

Как-то в доме появилось несколько яблок. Мать рассказала, что они растут на деревьях. Я рассмеялся, вот разыгрывает, думает, что я еще маленький. Как будто я не знаю, что на деревьях растут только кедровые шишки, да рябина с черемухой.

Хожу в гости к бабушке. Это всегда праздник. Бабушка – увлекательная рассказчица. Не скажу – сказочница, потому что сказки – это выдумки, а она рассказывает о том, что происходило в действительности, о тех, кто когда-то жил. Каждый раз она рассказывает новые истории про злых правителей: про жадного Креза, жестоких фараонов, про Цезаря и Нерона, которые мучили свой народ; про Калигулу, который, ради своих забав, не жалел подданных; про монгольских ханов и многих других злодеев. Таких правителей, согласно бабушкиным рассказам, всегда ждал один конец – они будут наказаны руками своих холопов. Которые, кстати, жили такой же неправедной жизнью.

Рассказывала бабушка подробно, очень живописно: перед моими глазами представали египетские пирамиды, строящиеся руками рабов; пылал, подожженный по приказу Нерона Рим: несметные полчища монгол мчались завоевывать Русь.

Сердце мое переполнялось гневом:

– Да ведь все они – враги народа! Куда же смотрело НКВД?!

Бабушка вздохнула:

– НКВД всегда смотрит, куда надо.

Потом добавила:

– Глупый, это же было давным-давно. Нет уже ни тех стран, ни народов. НКВД тогда еще не существовало.

Странно. Мне-то казалось, что НКВД было всегда…

К бабушке часто ходили ее земляки. Здороваясь с ней, некоторые мужчины целовали ей руку. Меня это почему-то возмущало. И хотя я знал, что прерывать разговор старших неприлично, однажды все-таки не сдержался: – Моя бабушка – что, буржуйка, что ли? – Набросился на одного такого целовальшика. – Зачем вы руку ее целуете?

Но осанистый дед с громовыми раскатами в голосе воспринял мой натиск спокойно.

– Молодой человек! – Он постоянно так обращался, и мне это тоже не нравилось… – Вы совершенно правы: ваша бабушка не буржуйка. А руку я ей целую потому, что она словом излечивает людей.

– Словом? Каким еще «словом»? – возмутился я. – Разве бабушка – колдунья? «Противный дед!»

Но взрослые продолжают свой разговор, не обращая на меня внимания. Почти ничего из того, что они говорят, не понимаю. Слова какие-то мудреные. Поняв, что я здесь лишний, обижаюсь и ухожу. Меня особо и не упрашивают. Вообще не упрашивают. Это еще обидней.

Я уже большой, окончил первый класс.

Теперь уже не Томе, а мне доверяют пасти коз, Марту и Майку, вместе с их двумя козлятами. Пастбище – сразу за Ногаевскими огородами, что по Тепловской трассе. Это недалеко от Вижаихи, берега которой огорожены. За изгородью – покосы местных жителей. Нам, ссыльным туда и ногой ступить нельзя.

В лесу хорошо, только аппетит зверский. Тот кусок хлеба, что дает с собой мать, как ни осторожничаю, исчезает еще до полудня. Происходит это как-то незаметно. Какую бы книжку не читал, в каждой зачем-то про еду пишут. Как тут устоять? Рука сама отщипывает по маленькому кусочку. Затем наступает самый неприятный момент – рука больше ничего не нащупывает. Эх, скорей бы июль, пойдут грибы и ягоды.

Жара стоит невыносимая. Козы наелись и лежат, пережевывая жвачку. До реки метров двести. Потихоньку перелезаю через изгородь и, пригибаясь в высокой траве, пробираюсь к берегу. На полпути оглядываюсь и вижу – несется ко мне Майка, Марта и козлята. Ну что с ними делать? Чуть не плачу от обиды: «Чего вам не хватает? Наелись, ну и лежите. А мне жарко, я искупаться хочу. Нельзя вам сюда».

Но козам разве объяснишь? Окружили меня, смотрят с укоризной прямо в глаза, мол, зачем бросаешь нас? Привыкли, что я все время с ними.

Делать нечего, возвращаемся. Помогаю козлятам перелезть через изгородь, хотя до этого они как-то умудрялись сами перескакивать. Купание, как всегда, сорвалось: козы зорко следят, чтобы я не сбежал. Но в редкие дни, когда мать, жалеючи меня, подменяла на час – другой, я из воды не выходил. Жаль, что у мамы всегда было много работы.