Катя Пицык - Город не принимает

Иванов вернулся, подал дедушке полную рюмку и аккуратный бутербродик, сделанный для Паши с нескрываемой любовью – кусочек колбаски на черном хлебе украшался маленьким соленым огурчиком.

– Ты знаешь, что она мне тут сказала? Она не любит Чарлза Айвза.

Иванов улыбнулся, зажмурив глаза. На стоящие рядом кузлы запрыгнул Мурзик. Полосатый, битый, вскормленный мясом соленых балтийских крыс, он потерся об Иванова, как мне показалось, со знанием дела – по всей видимости, прицельно обмакивая тело в энергетическое поле андрогина. Сведущий в ваяниях кот знал, как правильно жить.

– Не понимает сложной музыки, ты слышал такое? А какая же музыка вам нравится?

– Красивая, – ответила я.

– Красивая? – прошептал бородач. – Красивая… Это ж какая? Климушка, милое дитя, красивая музыка – это что такое?

Иванов запел, громко и широко:

– Иду к Максиму я, там ждут меня друзья, там жар сердечный ценят, там дружбе не изменят! Там смех, там-там-там… мм… Забыл, ну, подпевай!

– Я не знаю слова! – крикнула я в ошеломлении.

Иванов обратился к коту:

– Мурзик, ну же, мм… там чувствам нет преград, там честью дорожат, там женщины беспечны, зато чистосер де-е-ечны!

Иванов пел очень красиво. Как настоящий артист оперетты. Заполняя звуком все свободное пространство, до миллиметра. Пел и дирижировал коту. Но Мурзик оставался нем. Иванов призывал его:

– Чего ж ты не подпеваешь, старик? Ты меня раздражаешь, слушай, ну не молчи, ну ты же знаешь, ну так нельзя, ей-богу!

Дедушка Паша загрустил. Он очень медленно вглядывался в свою опять пустую рюмку.

– Это ария графа Данилы, – сказала я ему, чтобы немного развлечь.

– Что?

– Ария, из оперетты «Веселая вдова».

– Хм, так вы любите оперетту?

– Да, оперетту. Оперу, балет. Музыкальный театр.

Иванов, ничего не говоря, просто вытащил рюмку из дедушкиной клешни и пошел к общему столу, снова налить. Паша даже не обернулся. Он стоял как стоял, даже не сжав пальцы и не расслабив руку, – застыв, как подсвечник для водки.

– Мне было пять, когда нас с сестрой привезли из Парижа в Петербург, – сказал он тихо, не меняя позы. – В первый же вечер мы остались с няней, родители пошли в Мариинский, на балет. Ближе к ночи вернулись, я выбежал в коридор… У папы была такая шуба, громадная, енотовая. Он снял эту свою шубу перед зеркалом. И пробормотал: «Срамота».

Я молчала.

– Срамота… Это все, что мне известно о балете, – добавил старик.

Мы со Строковым доволокли Валю до туалета. Она осела перед унитазом. Как кусок мяса.

– Черт, черт, черт! – я чуть не плакала. – Ей нельзя столько пить, блин…

Мы осторожно наклонили Валю, Строков прикоснулся двумя пальцами к ее губам, приноравливаясь разжать зубы.

– Господи, Игорь, надо хотя бы руки помыть… Черт…

Он выбежал. Валя подняла на меня мутные глаза. Сортир напоминал рот с гнилыми зубами. Батареи истекали ледяным потом. Стульчака не было. На месте креплений торчали ржавые штыри. Обод был обоссан лихо, без сомнений фанатиком – ценителем творчества великого князя Константина Романова. Валю вырвало. А после неведомая сила сдавила ее гортань. Она задышала тяжело, со стоном, все крепче обнимая унитаз, как будто это был ее плюшевый медведь, ее последний друг на земле.

– Успокойся, попробуй дышать носом…

Строков стоял, прижавшись спиной к косяку.

Он был растерян. Выдвинув ногу вперед, он придерживал дверь открытой, иначе мы просто не поместились бы в туалете. С внешней стороны – со стороны коридора, оказывая сопротивление, на дверь налегали груды пальто и прочего хлама. По виску Строкова стекала струйка пота.

– Она не такая, как все, – сказала я.

Первый приступ удушья прошел, выбившиеся пряди волос прилипли ко лбу и щекам. Соскребая эти водоросли с лица, Валя прошептала еле слышно:

– Все хорошо… все хорошо…

– А что с ней?

– Мы сами не знаем. Мой друг говорит, что она аутистка. Я не знаю… Она читает, все-все понимает, абсолютно все, играет на скрипке. Она на базаре торговала, ну давно еще, у нас там, на севере… Она только ничего не может рассказать. Не может сама звонить…

– Куда звонить?

– Ну, вообще. Ей надо звонить. Надо к ней приходить и брать ее с собой.

– Куда?

– Ой, ну просто, так, вообще куда-нибудь. Понимаешь, нельзя просто сказать ей: приди туда-то во столько-то, она не придет.

– Почему?

– Никто не знает почему. Она же ничего не может объяснить!

Валю вырвало снова. Еще и еще. Затем снова начался приступ удушья. Она хрипела, гудела, таращила на меня глаза, хватала ртом воздух, но воздух нашего мира исчез для нее, как будто передо мной изнемогала не реальная женщина, а голограмма женщины, находящейся в бункере, из которого откачали кислород. Валя вышла в открытый космос. Но она продолжала видеть меня. Возможно, кусочек рвоты попал в дыхательное горло, я не понимала. Пару раз Строков хлопнул Валю по спине. Мы наклоняли ее. Просили дышать носом. Это не очень-то получалось. Я поймала себя на мысли, что точно-то и не помню: возможно ли в принципе дышать носом в такие моменты? Валина юбка спуталась. Ноги заголились. Безукоризненная детская кожа вся перепачкалась. Волосы совсем расплелись. Горловина чужого свитера съехала вбок, обнажив плечо и лямку майки. Наконец невидимый демон разжал тиски. Валя прокашлялась. Гортань раскрылась.