Катя Пицык - Город не принимает

– Есть!

Мы прошли до упора, угол растянулся, раскрылся, вытек в щель, раздулся нишей, Строков взял меня за руку, потащил внутрь, в сгущение тьмы, и в две ступени мы упали под землю, оставив на улице бледный вечер. За горящей спичкой мы прошли, пригнув головы, под лестницей, на изнанке которой я успела прочесть бордовые буквы: «Воронина – my love».

– Хорошее название для романа, – сказал он.

Под ногами хрустели стекла. Огонь погас. Строков навалился на темноту. Скрипнули петли. Пахнуло свежестью. И вдруг передо мною открылась просторная набережная, вышина неба и глянец черной воды.

– Где это мы?

– На Пряжке.

– Ого! Да как же?! Как мы сюда попали?! Блин, не понимаю! – я смеялась. Восторгу, как воздуху, не было предела.

Мы прошли еще немного, Строков потянул на себя тяжелую дверь и завел меня в ухоженную парадную.

– Мы в гости идем?

– В гости, – ответил он, поднимаясь по лестнице. – Уже пришли.

Скульптор встал у окна, на площадке между этажами. Я осталась на первой ступени и смотрела на него снизу вверх, ожидая разъяснений. Мне мерещилось, что я вижу себя его глазами и что мои глаза сверкают от влаги.

– В гости к Блоку.

– О! Он здесь жил?

– Тихо. Чего кричишь? – скульптор приложил палец к губам. – Он здесь и сейчас живет.

Дверь в музей-квартиру была приоткрыта. Самую малость. Внутри горел свет.

– Пойдем? – спросила я.

– Вот дурочка, куда пойдем? Поздно уже. Закрыто сто лет. Ночь на дворе.

– Так свет же горит!

– Так что ему, без света сидеть? Как ему, по-твоему, в темноте стихи писать?

Я села на подоконник. Пошел дождь. Первый дождь в году. Строков присвистнул.

– С весной тебя.

– Спасибо, – я приложила лоб к стеклу. – Наверное, он здесь курил, – сказала я. И почему-то именно эта фраза запечатлелась в сознании по-настоящему навсегда: весь остальной роман со Строковым раскрошился на невнятные, мутноватые смальты, а эта фраза встала в памяти сросшимся из четырех слов холодным камнем. Именно в ней максимально точно выразились приметы юности: сигареты, скудная фантазия, позерство. И сегодня, много лет спустя, именно в ней для меня сконцентрирован весь тот стылый ужас, в котором, как в околоплодном киселе, мы плавали, лгав и расточая, принимая собственную ограниченность за естественное проявление родственной нам материнской, единственно возможной среды. Наверное, он здесь курил. Иногда эти слова настигают меня, отвлекают внимание от повседневности, ослабляют контроль над мышцами и, раскрывшись, как непрошеные цветы, проливаются из архивов в центральный канал спинного мозга бесцветной мерзлотой. В такие моменты я цепенею и спрашиваю себя: как я выжила?

– И слушал шум крушения старого мира, – добавил Строков.

Из, как мне тогда казалось, сухого, чистого, белокаменного подъезда, светлого, как дворцовый холл, приютного, как полость елочного шара, мы шагнули на тротуар под самый ливень. Мне сразу затекло за шиворот. Стемнело. Город блестел от воды. Скульптор проводил меня до общежития.

Я шла по коридору, как обычно, полная решимости. Шла, дожевывая на ходу сосиску в тесте, и, перед тем как постучать, слегка, как бы и невзначай, отерла руки о юбку.

– Войдите.

Я приоткрыла дверь и просунула голову в щелку.

– Можно?

– Да-да, Козлова, пожалуйста, проходите.

Чтобы не показаться невежливой, я все-таки потопталась на пороге, изображая стеснение. Тимаков сидел за столом, проверял конспекты. Я осмотрелась. На кафедре философии все было не так, как у нас. Никакой толкучки, бардака, никаких наваленных книг, свертков, корреспонденции, стенгазет, ничего. Тишина. Покой. Пустые столы. Прибранные тетради. Электрический чайник. Строго выметенные ковры. Комнатные цветы. И пластмассовая леечка в пупырышках.

– Присаживайтесь, – сказал Дмитрий Валентинович, не поднимая головы от работы.

Я выдвинула деревянный конторский стул и села.

– Вы по поводу семинара?

– Нет, – я прокашлялась. – По личному вопросу.

– Слушаю вас.

– Дело в том, что я влюбилась.

Дмитрий Валентинович потряс шариковой ручкой, которая, очевидно, перестала писать.

– Я познакомилась с мужчиной, ему сорок четыре года.

Профессор начал поочередно доставать из стаканчика разные видавшие виды ручки и расписывать их на уголке страницы.

– Пока что у нас ничего с ним не было.

Одна ручка упала и покатилась по полу. Я вскочила, подняла ее и подобострастно шлепнула на середину стола.

– Благодарю, – кивнул Дмитрий Валентинович.