Катя Пицык - Город не принимает

– Некоторых тошнит от правды, – заметил кто-то.

– От правды? Какой правды? В чем?! В том, что человек садист и ему нравится представлять издевательства над животными? – ответил кто-то за Надю.

Все стремительно перевозбудились и захотели обижать друг друга. Зандер никак не спускалась. Поднялся спор на повышенных тонах.

– Отвращение – это такая реакция на искусство у ограниченных людей! Все, что ума не хватает понять, сразу отвратительно…

– А что предлагается понять? Человек не любит животных. И растрачивает талант на выражение своей ненависти. Несчастный мужик…

– Ага. Мог бы не растрачивать талант, хуярить садовые фонтанчики и процвести.

– Да вы же!.. – Женечка сделала шаг вперед и с силой швырнула на землю рюкзак. Он вляпался в февральскую жижу. Женя гневно потрясла кулаками. – Да вы же… Вы же все носите кожаную обувь!

– Псс… Господи, а это к чему?

– К тому, что каждую минуту на бойнях умирают животные! Их поливают из душа, потом оглушают молотком или током, а потом подвешивают за ноги и сдирают кожу. Они едут в конвейере, как в концлагере, и их никто не спрашивает, хотят ли они умирать! А потом вы покупаете в магазине ботинки из кожи и почему-то вам ботинки не отвратительны, а эти статуи – отвратительны. Вы едите мясо и не считаете себя маньяками… А этого человека считаете…

Мы растерялись. Марина Зуйкович подняла Женин рюкзак и протянула ей.

– Успокойся, малышка, – Марина обвела нас взглядом. – Вы глупые, что ли, совсем? Вы вообще понимаете, что такое техника исполнения? Мастерство? Вы не чувствуете, насколько это мощно и точно? Вы не чувствуете, что за таким знанием анатомии годы титанического труда? Вас это не потрясает? Вы не понимаете, что для того, чтобы так лепить, надо отказать себе во многом? Надь, ты не беременна? Тебя слишком часто тошнит. Проверься.

Чтобы как-то ускорить прощание, я решила уйти.

– Подожду вас на набережной, – сказала я, дотронувшись до Регининого рукава.

У парапета было холоднее и ветренее. Двое мужчин стояли на нижней площадке спуска к воде и разливали водку в домашние рюмочки.

– Я ему говорил сразу, чтоб он четыре брал, – сказал один из них.

Я глянула вниз и увидела крысу. Она покоилась внутри льда. Заморожена в белом, как бабочка в янтаре. Даже пятнышко выдавленных кишок не утратило красноты. Конюшенное ведомство было изношено до предела. До мелового привкуса во рту. Просто пожрано герпесом, как какой-нибудь молочный павильон одесского привоза. Наверное, Стасову, лежащему в Некрополе мастеров, часто снился гнусный кошмар про то, как во рту часами крошатся зубы.

Порывом ветра с центральной башни сорвало жестяной лист. Он с дребезгом полетел в сугроб. Тут же в истерике чайка взвилась над рекой и заорала, как мать, получившая похоронку. Я вздрогнула.

– Так он так и должен был, изначально, – ответил второй мужчина, хотя со времен реплики первого прошла уже целая вечность.

Они опять замолчали. Второй аккуратно наполнил стопки, завинтил пробку и убрал бутылку в карман куртки, по-родственному припрятав поглубже от ветра, чтобы она не простыла. Я вернулась к воротам. Натянула рукава свитера на перчатки, взялась руками за прутья и, раскачиваясь, стала смотреть на однокурсников. Они курили и кричали. В стороне безучастно, молча, ковыряя носком сапога ледяную кашу, стояла только одна девочка. Имя которой я постоянно забывала. В ту минуту про себя я назвала ее Саббет, из-за «конского хвоста». Правда, он был не рыжим, а белым. Но все равно – тем самым, «конским», длинным и развевающимся на ветру, метавшимся как шелковый флаг на рее. Я поймала на себе ее взгляд. Странный. Мрачный. Как будто она знала, что сейчас меня сметет пьяная машина, но нарочно не говорила, полагая дело решенным. Зандер уже спустилась и что-то объясняла, держа руки в карманах.

– Что она сказала? – спросила я у Регины.

– Ну, там, сначала она сказала, что можно будет взять творчество маньяка темой курсовой, по современному искусству. Вот… И Зуйкович, и вот эта Оля… сразу захотели.

– Какая Оля?

– Ну, такая, с белым длинным хвостом.

Значит, Саббет звали Олей.

– Странная, кстати, баба, – заметила Шилоткач.

– Она из детдома, вы знаете? – Регина сморкалась в нежный платочек, расшитый пасхальными яичками.

На Конюшенный мост поднялась черная открытая карета. В ней сидели иностранцы в заячьих шапках и пили «Арарат». Кучер пропускал автомобили. Лошади срали в снег. Мы остановились у фонаря, чтобы скинуться на пиво.