Катя Пицык - Город не принимает

– Это моя подруга. Она просто пошла со мной… за компанию, поддержать.

– Королева, ты… – он с раздражением отвернулся, посмотрел за спину, в стену. Цыкнул. Затем выдохнул – вроде как перевел дух. Как будто сплюнул оскомину. И продолжил: – Ломишься без звонка, без нихуя, как в проходной двор, приводишь с собой каких-то детей, млять. «Подруга». Может, это дочка твоя? Слушай, у тебя как не было мозгов, так и не приросло, ни на грамм, вот говорят же, люди не меняются… Подстава ходячая. Заходи. Как сказали сейчас, что ты пришла, аж сердце защемило. Королева одна, без пиздеца, не приходит, млять.

Он рванул на себя дверь. Через проем я увидела семимильный рабочий стол, заваленный бумагами. Телефоны, вымпелы, грамоты. Фикус. Левитан. Жалюзи. Военная чистота.

– Ну, как жила все эти годы? Родила? – спросил Шишин, садясь за стол, в солидное кожаное кресло.

– Да. Близнецов, мальчиков, двоих.

Шишин присвистнул.

– Сколько лет?

– Маленькие еще, Сергей Романович.

– Присаживайся, Королева, в ногах правды нет, – широким жестом он указал Ульяне на стул.

И, лишь только она присела, тут же одернул:

– Дверь закрой.

На улице шел дождь.

– Ну что? – спросила я.

– Все нормально, – ответила Уля.

Свернув, мы пошли вдоль гостиницы, к Невскому. Дождь усиливался. Небо загустевало. Стало темно. Внутренний свет набрал полноту: лампы и люстры испили силу подавленного дня и воспламенели, затопляя помещения жаром.

– Зайдем?

Я не успела ответить, как она уже открывала дверь гостиничной цветочной лавки. Звякнул колокольчик. Ульяна нырнула внутрь. Через стекло витрины хорошо просматривалась тесная комната, забитая цветами. Орхидеи разных сортов. Ведра с тюльпанами, плотно пригнанными: сотня к сотне. Коралловые, белые, бледно-пурпурные, фиалковые. Мелкие бургундские розочки. Охапки, снопы! Я никогда не видела таких толстых букетов. В целый обхват рук! И никогда прежде не видела таких красивых, изысканных, каких-то странных карликовых цветов – слишком ажурных, чтобы быть настоящими. Они стояли там – на полу, на прилавке, на полках, – напоенные вязким электрическим светом, как сахарные петушки в гречишном меду, оттененные черно-зелеными лианами вьюнов, спускающимися с необозримых верхотур. Уля стучала мне изнутри кулачком в застекленную дверь, показывала: заходи. А я не могла сдвинуться с места. Не понимала: как можно ворваться туда в грязных ботинках и мокром пальто, вот так вот запросто – из холодца в кремовый торт. Ну зачем?!

Колокольчик звякнул. Дверь распахнулась, цветочная лавка выдохнула на улицу янтарную эссенцию – наружу вырвалось цветное вещество, на мгновение вторглось в черно-белое и столь же мгновенно было вобрано внутрь, отгородившись захлопнувшейся дверью. Довольная Ульяна протянула мне розовый тюльпан, новорожденной нежности, дрожащий от холода.

– Дарю!

Я взяла его двумя пальцами, прямо под основание бутона, под чашечку, за самое тонкое место – за шейку, и почувствовала пульс: вибрацию желеобразного тела – кратковременного и беззащитного. Цветок был обречен на смерть. А я – на удержание процесса смерти в руках.

– Господи, зачем же ты его так берешь? Ты же его задушишь.

Я не помню, что на меня нашло. Наверное, я пожалела, что пошла, что прогуляла лекции, что вообще связалась с этой невероятной женщиной. Не помню. Возможно, это был первый приступ отторжения от чужих людей, от чужого города или даже, скорее, от его фундаментальной декоративности, вернее – декорационности, то есть от всего неудобоваримого, превышающего пределы восприятия красоты, ее глубины и веса. Не знаю. Но почему-то я закричала:

– Слушай, я терпеть не могу таскаться по улице с цветами, это только мешает, уж лучше воздушный шарик купить!

Она забрала тюльпан и отдала обратно в лавку. Без всяких денег. Просто отдала. «Там ему будет лучше».

– Я хочу сходить в церковь, – сказала Уля.

– Ну пошли.

– Пойдем в Исаакиевский?

– Так ты в церковь хочешь или в музей?

– Я хочу в Исаакиевский собор.

– Но это не церковь.

– А что же это?

– Это недействующая церковь, Уля.

– Этот собор строил обыкновенный, земной человек. Который пролил много крови. Поэтому собор недействующий. Но красоты-то он – божьей! Мы просто подойдем, посмотрим, и все.

Асфальт перед собором блестел. Пленка воды покрывала твердь живой кожей, струящейся от затерянного центра к краям. Гранитные колонны смотрелись как ноги слонов, бредущих в воде по самые глаза. Мы встали под южным портиком. «Храм мой храм молитвы наречется». Уля стояла между колоннами, под краем крыши, на границе отвеса дождя и защищенного сухого места. Она протягивала руку вперед и касалась падающей воды.