Инга Кузнецова - Пэчворк. После прочтения сжечь

Возможно, он просто не может почувствовать, что ему жарко. Не надо ему помогать по бытовым пустякам. Смутно догадываюсь, что его это оскорбляет, и перебарываю в себе псевдоматеринские порывы.

Говорю: «Доставай, пиши. Ты напишешь, а я потом скажу тебе, какой была твоя тема». Вася выдерживает паузу. Потом возникает его удивительная речь: «Твоя тема, матема. Математика, твоя». Мы общаемся по касательной. Я тоже отворачиваюсь от него. Я знаю, Васе слишком остро смотреть на меня, моя блузка его и радует, и сбивает. Но он сейчас со мной. Я чувствую его тепло. Словно мы – две варежки на резинках, какие когда-то носили его бабушка или мои родители. Вася теплый, резинка короткая и еще не растянулась. Мне хочется его обнять, но я резко бью себя внутри по рукам. Я говорю, глядя в сторону, в окно, где колеблется ветка и колышется мелкая листва (о, Вася, как я хочу помочь тебе!): «Ты и так знаешь, о чем она. Ты догадываешься обо всем. Пиши».

Некоторая шоковая терапия здесь возможна, но только точечно.

Я не менее застенчива, чем Вася, несмотря на склонность к экстравагантным нарядам и поступкам. И Вася это чувствует. На миг он поднимает на меня свои невероятные глаза с опущенными уголками. Ореховые, охровые, небывалые глаза. И уходит в расстегивание рюкзачного кармана.

Наконец, он справляется с «молнией», вынимает тетрадь на пружинках, карандаши, ластик и черную гелевую ручку. Его шелковые вихры топорщатся. В кафе гам, тарарам, но Вася не обращает на него внимания. Внимание мнимо, как бы говорит его фигурка, клюющая вздернутым носом бумагу.

(нон-фикшн)

Мне нет нужды озвучивать тему, которую я имею в виду. Это не тема – это васино-мой лейтмотив. Я слежу исподтишка за возникающим текстом, но куда-то проваливаюсь, толкаю себя, как картонную декорацию, в плоскую спину, но ничего не могу. «Вшум». Вот и вынырнула: это Вася перевернул страницу. Я в ужасе, я еще внутри кошмара, а Вася с сопеньем пишет свой текст.

Как он был там без меня?

Я уходила, я была девочкой в каком-то лагере, наша палата располагалась в здании старинного особняка, там все еще оставались и задумчивые ряды книг в кожаных переплетах, и фарфоровые статуэтки (вот, правда, не все, потому что железные койки были внесены неуклюже), и зеркала, и даже необычный узкий предмет мебели рыжего дерева вроде приподнятого на двух изящных ножках столика с откидывающейся крышкой – приподнятого для того, чтобы писать за ним стоя. Я так хочу его себе, этот высокий столик, который мы зовем «бюро», – но для этого нужно отказаться и от тумбочки, и от стула, потому что, кроме койки, каждому положен только один дополнительный мебельный предмет. И нужно еще занять спальное место у окна, как-то отгородиться шкафом, чтобы начать, не откладывая, то, что мне хочется начать. Мы все включаемся в перестановку, и я стараюсь больше всех, помогаю всем, и мои длинные тощие руки оказываются прекрасными рычагами. При этом нас почему-то не смущает необходимость жить в одной палате-зале с мальчиками; вовсе не поэтому я хочу отгородиться – во сне я думаю (мальчикам полагается ряд у длинной стены, лишенной окон): ничего, можно, переодеваясь, отворачиваться к окну, – а для своих девчоночьих писательских дел. И все почти удается. Но тут входит учительница и приподнимает одеяла на матрасах, и между ними оказываются лежбища каких-то мелких насекомых, похожих на муравьев с телами, не разделенными на грудь и брюшко. Насекомые серые, слабо шевелятся, живут гнездами и напоминают об ужасах военного времени, гражданской войны. Все в шоке, начинается генеральная (генеральская?) уборка, статуэтки падают и разбиваются, книжки летят, желтые страницы стелются веерами. И пока я оттираю «бюро» от напластований пыли и времен, времени пыли, времени были и врали племен (враль тут женского рода), – все меняется снова: меня оттеснили от окна, все шкафы с книгами выстроены в плоский ряд так, что за ним уже не укрыться, и мы все очутились в единой казарме, смысл которой странно контрастирует с лепниной потолка. Я реву и, волоча «бюро» за собой, тащусь к крайнему шкафу, из последних сил двигаю его на себя (с него падает очередная балерина), разворачиваю рывком так, чтобы книги в моем убежище оставались со мной. Втащив бюро, прячусь за шкафом в надежде, что в суматохе все забудут обо мне.

Я не знаю, что было дальше. Я очнулась окончательно. Вася написал.

(не разобрать Магеллан)

«да ха хо хи ляля песня телефон штучка Магеллан ластик резинка линейка линия штуковина карандаш лампочка бумага столешница Марко Поло стульчик кулак окно собака стержень тряпка наклейка дурачок занавески услышал меня шина машина глобус стакан ноль точилка лобзик идти он шёл фломастер мошка ложка тема урока фольклор линия надо разбирать хлам хаос Магеллан чертовщина рулон художественная школа клёпка альбом человечек тряпка круп мифы фигня бутылочка нужные вещи выбрасывать а но что где когда плохой почерк окошко аквариум корень суффикс гвоздь пылесос шумит плохо ай ой голос ужасно не надо ужасать тренироваться проверять всё хуже шум мало надо птички поют всё хуже и хуже делать зачем плохо фу восемь десять десять одиннадцать носок палитра плохой яма тихо делает бежать перевернул лист как невразумительно никуда не годится записка выйдет кошмар глупый плохой осень надо красивей звонит не разобрать Магеллан да Гама тетрадь брезгливо хуже Марко Поло не торопиться молчать дурак лама плохо скользит по бумаге скейтборд школа школа Афанасьев тихо спокойно уже нет плохо груша о в виде груши дерево фигня не выходит еще надо бардак беспорядок ошибка показать плохой ямочка ужас всё почерк Магеллан сложные словосочетания поэтому плохо ужасно дурак дурак против я зайчик ура плохо я стараюсь сильно плохо ужасно не выходит Винни Пух радуется всё конец параллелепипед дурак палец колечко коробка переделать писать писать паук сходить убрать плохо три хорошо ладно ровно не очень мне не нравится фигово линия не выйдет таблетка окно ну ладно нет плохо телефон хр мр да»