Франсуаза Саган - И переполнилась чаша

Земля и сама еще не знала, что замышляли в далеких пустынях несколько тупо гениальных ученых, а ведь она была предана своим безумным детям, недолговечным, страстным и хрупким, плоть которых она неустанно питала и пригревала, прежде чем принять их кости (и делала это уже на протяжении стольких веков, эпох, эр, что они и представить себе не могли), она сохраняла верность и нежность, несмотря на потрясавшие ее кровопролития, ураганы, битвы, и, чтоб утихомирить людей, она, быть может, в последний раз дарила им ярчайшие весны, жарчайшие лета, золотейшие осени и сухие-пресухие зимы. Дарила им полноценные времена года, каких уже не будет никогда. Потому что скоро Земле суждено будет узнать, что ее дети, ее постояльцы открыли не только способ умирать быстрее на ее груди, но и способ погубить ее вместе с ними, взорвать, разрушить их мать-кормилицу и единственную подругу.

В это самое время в райском, буколическом и еще не тронутом войной уголке Франции Алиса наслаждалась смуглым телом своего возлюбленного и знойным летом. В обед они ходили на реку, купались, перекусывали на траве. Потом Шарль уезжал на фабрику, а Алиса плелась домой. Она читала, слушала пластинки, какие имелись у Шарля, ласкала кота и собаку, беседовала о жизни с кухаркой, о мужчинах с горничной, о погоде с садовником, садилась за пианино, тихонько что-то наигрывала, вздыхала, улыбалась, вставала, шла в поле, собирала цветы, ложилась под деревом и забывала там свой букет, возвращалась домой, готовила коктейль, становившийся с каждым днем все диковинней из-за продуктового лимита, но Шарль всякий раз выпивал его с восторгом. Она смотрела, как он подъезжает на полной скорости и только гравий летит из-под колес, как он выскакивает из машины, взбегает по ступенькам, видела его глаза, губы, протянутые к ней руки, потом не видела в темноте ничего, кроме кусочка его хлопчатобумажного пиджака у себя под носом. А если чуть откинуть голову – прямой угол его шеи и плеч. Но она почти никогда не поднимала глаз, она держала их закрытыми, утопая в потемках его объятий, вдыхая запах Шарля, его мыла, его кожи.

Она испытывала чувство собственности, обладания, которого не знала раньше. Чувство, которого она никогда прежде не знала, потому что презирала, а потом и сознательно отвергала из уважения к свободе и независимости ближнего. Возможно, чувство собственности пробудилось в ней именно благодаря общению с Шарлем, человеком свободным, так естественно свободным, таким одиноким при всей своей общительности, так мало одомашненным жизнью и в конечном итоге изолированным от других своей влюбленностью в жизнь; человеком полнокровным, раскованным, цельным в противоположность другим ее возлюбленным; человеком, отличным ото всех, кого она знала и кому отвечала взаимностью, непохожим на хрупкого Герхарда, на ранимого Жерома… на всех этих раздвоенных людей, терзающих самих себя, нуждавшихся в ней и готовых многое отдать за то, чтобы быть нужными ей. Людей, которые словно бы просили ее доставить им страдание и через него почувствовать, что они существуют. И никто из них не смог добиться от нее того, что получал Шарль, которому она нужна была не для того, чтобы жить, а для того, чтобы быть счастливым.

И хотя все его порывы могли показаться исключительно чувственными, она знала, что за ними скрывается нечто другое, более нежное и труднее выразимое. Нечто такое, что она найдет однажды в старости – если доживет, – покопавшись среди всякого случайно хранящегося в памяти хлама и обнаружив там чрезвычайно редкую – это она уже знала – этикетку: «страсть», и страсть разделенная.

Сухой и холодный голос разума почти никогда не нарушал тихое покойное течение дней, не спрашивал ее ни о Герхарде, ни о Жероме и крайне редко задавал более жестокие вопросы о том, что она делает здесь с этим человеком, который ничего не читал, не знал ничего из того, что она любит, не интересовался тем же, чем она. Но тотчас что-нибудь: луч солнца или взгляд Шарля, или трущийся о ее ноги кот – тотчас что-то совершенно конкретное и мечтательное одновременно, что-то теплое и нежное вставало между ней и ее прошлым, ее будущим и всякими «если бы», что-то, что она уже сейчас могла бы назвать счастьем, если б это пришло ей в голову, если б у нее на это хватило сил.

Итак, в то лето Алиса и Шарль прожили вместе несколько благословенных недель. Потом наступил сентябрь, и дожди со шквалами принялись сотрясать дом и пейзаж. Друзья Шарля заходили их проведать. Алиса принимала их, была с ними мила. Много рассуждали о Гонкуровской премии, немного о театре, о политике – совсем нет. В середине сентября Алиса каждый день говорила себе, что ей бы съездить в город за книгами, она уже перечитала все, что имелось в доме, и надо же было ей чем-то заниматься в течение долгих дней, когда Шарль возвращался только в семь, а дождь не выпускал ее из дома. Но ей не удавалось истосковаться по книгам настолько, чтобы отправиться в Гренобль. Не удавалось настолько соскучиться из-за дождя, чтобы роптать на погоду. Не удавалось расшевелить себя настолько, чтобы выйти за пределы комнаты, гостиной, кухни, чердака, где она бродила в сопровождении кота и собаки, неотлучно следовавших за ней, как сказочные животные за феей. Она напевала, и слонялась по просторному сельскому дому, и в глубине души немного удивлялась, когда ей случалось увидеть себя в зеркало. Ей казалось, что жизнь может продолжаться так бесконечно – только она сама не понимала, заключается ли в этом просто возможность, надежда или же угроза. Она, впрочем, и не стремилась это узнать.