Франсуаза Саган - И переполнилась чаша

Вся жизнь ее была сплошным притворством. В связь со своим первым мужчиной она вступила не по любви, а из любопытства. Забеременела от Герхарда не из потребности в материнстве, а случайно, по неопытности. Вышла за него замуж, щадя чувства ближних, а не потому, что хотела разделить с ним жизнь. У нее случился выкидыш в результате несчастного случая, а не потому, что она не желала ребенка и принимала какие-то меры. В Вену она переехала, чтобы не огорчать Герхарда, а не потому, что ей нравилась Австрия. Любовника завела, уступив, можно сказать, из галантности, а не по чувственному влечению. Нервная депрессия стала у нее следствием любви к жизни и разочарования. С собой она не покончила не потому, что держалась за жизнь, а из трусости, из боязни причинить себе боль. Она позволила Жерому любить ее из страха перед одиночеством, а не для того, чтобы полюбить его в ответ. В Европе осталась и сделалась участницей Сопротивления из страха перед Америкой, перед неизвестностью, а не из мужества и протеста против зверств нацистов. Она отдалась Жерому из усталости, а не по влечению. В сущности, по естественной склонности она сделала в жизни только одно: отдалась Шарлю, потому что ей этого хотелось, потому что он ей нравился, потому что его желание передалось и ей.

И она останется с ним потому, что он ей по-прежнему нравится, смешит ее и вселяет уверенность в себе. Наконец, она впервые сделает что-то, потому что ей хочется это сделать; она оставит Жерома потому, что хочет жить с Шарлем, а не из жестокости. Что нет, то нет! Беспощадность поступка холодила ей кровь, и она ненавидела общество, принуждавшее ее к жестокости, почитая чудовищной саму возможность делить. Ну что ж, значит, она чудовище! Алиса была женщиной хрупкой и мягкой, все ее друзья, родные, супруг и немногочисленные любовники могли засвидетельствовать это от всего сердца, но никто из них не подозревал, какая неколебимая решительность наполняла эту головку, поддерживаемую нежной шейкой. Алиса никогда не позволила бы себя обмануть и сама бы осознанно не обманулась относительно собственных чувств и мыслей. Ей случалось смеяться над собой, изливать на себя яд холодного юмора за эту заносчивую наивность, которую она считала своим изъяном и которая уже довела ее до отчаяния, отчаяния неизбывного, поскольку самого себя питающего, неподвластны которому только наслаждение и смех, по сути своей неподконтрольные и абсурдные. По счастью для Алисы, в ее жилах текла ирландская и венгерская кровь, и оттого у нее эти две отдушины приоткрывались чаще, чем у других женщин; она всегда знала, какая именно склонность движет ею, а склонности эти были достаточно многочисленны и разнообразны, так что ей не было с собой скучно, если только она не предавалась саморазрушению.

Поезд ехал теперь с равномерной скоростью, до демаркационной линии оставалось полтора часа. Это сообщение пронеслось из вагона в вагон, из купе в купе, словно бы весь состав был длинной камерой на колесах с гуляющими по ней шепотком и напряженным ожиданием, какими полнятся тюрьмы. Пассажиры выказывали беспокойство, поглядывали на часы, на чемоданы; они иначе смотрели друг на друга: усталые, измученные взгляды субъектов, которым им подобные досаждают своим присутствием, сменились озабоченными, недоверчивыми и пуританскими взглядами людей, которых любой из присутствующих собратьев может скомпрометировать. Шарль, который уже два часа стоял, уцепившись руками за багажную сетку и прижавшись ногами к коленям Алисы, с изумлением увидел сверху, как лица сидящих позакрывались. Он не удивился, когда Алиса, ущипнув его за руку, знаком попросила наклониться к ней.

– Шарль, – прошептала она, – не могли бы вы… не мог бы ты посмотреть в том купе, знаешь, где мы оставили чемодан, что там за пассажиры, понимаешь… если вдруг…

Шарль понимал. По голосу угадал, на что намекает Алиса, и улыбнулся ей растроганно и весело, хотя заранее почувствовал себя разбитым при мысли о том, что ему придется пробираться сквозь людскую толщу коридора, отделявшего их от упомянутого чемодана. Однако он без возражений устремился этот коридор штурмовать. Путешествие заняло у него три четверти часа, даже больше, Алиса сидела уже бледная как смерть, когда он появился, взъерошенный, и всем своим видом успокоил ее. Наклонившись к ней, он прошептал:

– Я все внимательно осмотрел, на первый взгляд, я повторяю, на первый взгляд, в купе не было ни евреев, ни маленьких детей, ни возможных подпольщиков. Попахивало скорее черным рынком. Но поскольку там сидела толстуха-молочница, – прибавил он с улыбкой, – симпатичная такая, из тех, что на Рождество раздают хлеб беднякам, я сделал, что должно.