Яков Шехтер - Астроном

«Мы, нижеподписавшиеся, объявляем под клятвой не поднимать оружия и не действовать никаким способом против интересов Японии до самого конца настоящей войны».

Я вошел вместе с Лилье. Капитан, подписывавший перед нами, выходя из палатки, внимательно оглядел меня, и скривился. Японцы проверили наши документы, протянули листки, я вписал имя Стаховского, расписался и пошел к выходу. Сквозь тонкую парусину хорошо проникал голос Михаила Ивановича, подписавшего первым и успевшего выйти наружу. Его собеседником был, по всей видимости, рассматривавший меня капитан.

– Что же это вы, любезнейший, – пенял капитан, – жидка покрываете? Он такой же офицер, как мы с вами Рабиновичи.

– Это не жидок, – жестким голосом отвечал Лилье, – а мой боевой товарищ. Я с ним вместе десять месяцев под пулями. А вы, досточтимый, если мне память не изменяет, уже полгода, как состоите в отпуске по болезни?

– Да, – смутился капитан, – ревматизм, спину крутит, хожу с трудом.

– Пока вы спину лелеяли, Абрам десятки раз жизнью рисковал, обмеряя позиции. Прошу вас, капитан, не ставить себя и меня в неловкое положение, и прекратить этот разговор.

После множества хлопот и суеты, японцы всех подсчитали, переписали и учли. Затем выдали паек: мясные консервы, галеты, несколько бутылок рому и мы двинулись пешком на Дальний. Заночевали в полуразрушенной деревушке, прямо на снегу постелив срубленные сосновые ветки. Я пишу эти строки у костра, офицеры, составляющие нашу группу, давно спят. Бодрствуем только мы с Михаилом Ивановичем, делая записи каждый в своей тетрадке. Полная луна заливает наш бивак серебристым сиянием, впервые за многие месяцы не слышны разрывы артиллерийских снарядов и ружейная пальба. Стоит глубокая тишина, нарушаемая только потрескиванием дров в костре. На фоне этой тишины и сияния последние месяцы артурской жизни начинают казаться сумасшествием, бессмысленной, жестокой суетой.

27 декабря

Добрались до Дальнего. Из-за ночевок на снегу почти все простудились и кашляют. Тех, кто подписал обязательство и хочет вернуться в Россию, заставили надеть на левый рукав синюю повязку, после чего отвели в большое здание, где мы будем дожидаться парохода. Условия ужасные, спим на соломе, брошенной прямо на пол, по семь человек в комнате. Хорошо, что хоть кормят сносно.

28 декабря

С самого утра всех обитателей дома вывели во двор, снова пересчитали, и выдали билеты на пароход. Японцы делали свое дело с удивительным спокойствием и сдержанностью. Посадка заняла довольно много времени, поскольку никто не хотел пропустить впереди себя низшего по званию, а список был составлен в алфавитном порядке, что вызвало множество споров и перебранок. В итоге японцы поняли причину замешательства и сутолоки и вызвали на борт сперва штаб-офицеров, потом всех остальных.

Наконец мы разместились по каютам, два человека в каждой и прошли в большой зал на обед. Обед оказался отличным, особенно после артурской голодовки. После продолжительного застолья все разошлись по каютам и отправились на боковую под мерный шум работающей корабельной машины.

Я стоял на носу, прислонившись к левому борту, обращенному к берегу Корейского залива и смотрел на медленно проплывающие горы. Матросы быстро вымыли палубу, и ушли, оставив меня один на один с плеском волн и заунывным посвистом ветра в корабельных снастях. Теперь я почти ясно слышал ускользающую от меня мелодию сопок, обрамленную шумом зарослей гаоляна, хлопками пропархивания куропаток, и ровного шума прибоя. Чтобы не забыть, нужно было ее сыграть хотя бы один раз, я поспешил в каюту, осторожно, стараясь не разбудить задремавшего Михаила Ивановича, вытащил дудочку и вернулся на нос корабля. Там по-прежнему было пусто, я приложил мундштук к губам и заиграл.

Замерли волны, перестала шуметь судовая машина, и сквозь плотную массу дня понеслись трепещущие звуки дудочки. Я сыграл мелодию несколько раз, и, убедившись, что запомнил, опустил мундштук.

Все снова пришло в движение, зашумело, засвистало, заухало. На борту рядом со мной сидел огромный альбатрос и смотрел застывшими янтарными глазами. Я провел пальцем по клюву, взял на руку и подбросил высоко верх – лети.

Он ожил, расправил почти метровые крылья, недоуменно поглядел в мою сторону и в три взмаха оказался далеко впереди корабля. Я следил за ним, пока он не превратился в белую точку и пропал на фоне заснеженных сопок.

Обернувшись, я увидел позади японского матроса в смешном беретике. Он стоял, одеревенело уставясь на меня, слегка покачиваясь в такт движению палубы. Видимо, дудочка действует не только на животных, но и на людей. Я прикоснулся к его плечу и слегка толкнул. Матрос вздрогнул, словно высвобождаясь из пут, ошалело крутанул головой и, шатаясь, удалился.