Олег Зайончковский: Счастье возможно: роман нашего времени

Я отпиваю из горлышка примерно сто пятьдесят, делаю вдох, поднимаю глаза… и что же я вижу? На горе, по-над спуском, показалась похожая на колокол человеческая фигура. Колокол человек напоминает потому, что на нем нахлобучен армейский плащ-палатка, но по козырьку бейсболки, торчащему из-под капюшона, а главное, по улыбке я узнаю в человеке давешнего пастуха. Помахав в воздухе бутылкой, я приглашаю его спуститься. Упрашивать не приходится.

Еще на подходе пастух принимается что-то радостно лопотать:

– …ить я вам вчерась говорил! – слышу я.

– Говорил, говорил!.. – из Гелендвагена высовывается сердитая физиономия Дмитрия Павловича. – Ты говори, что теперь-то нам делать?

Не отвечая ему, пастух берет у меня бутылку и, следуя моему примеру, долго пьет из горлышка. Лишь отдышавшись и отерев заслезившиеся глаза, он оборачивается к Дмитрию Павловичу:

– Так ить сказываю же – я на тракторе.

Он произносит это так просто, так буднично… У меня на глазах тоже выступают слезы, но не водка тому виной. Добрый, мудрый, русский ты наш мужик! Что бы мы без тебя делали?

Когда мы с Тамарой въехали в эту нашу квартиру, то первым делом я, конечно, поменял казенный дверной замок на такой же стандартный, но купленный в магазине. Затем сразу же я взял бумажку со своим новым адресом (на случай, если забуду), пошел на почту и выписал газету. Оба эти поступка явились, как я понимаю, актами гражданского самоутверждения, в котором я тогда чувствовал острую потребность. Ведь квартиру купил нам Томин папа, а сам я, студент средней успеваемости, представлял собой социальную единицу довольно низкого разряда. Ключи от своей квартиры и газета, которую мне теперь обязаны были доставлять персонально, безусловно подняли мой статус, правда лишь в собственных моих глазах и глазах, быть может, местной почтальонши. Мне хотелось добрать солидности, и в этом я не вижу большого греха. Кроме того, у меня смолоду образовалась неистребимая привычка читать за едой. Но была и еще одна причина выписать газету – мне нужен был регулярный источник информации. Я ведь намеревался стать добропорядочным обывателем, а обыватель, как правило, любит, угнездившись в надежном убежище, выглядывать оттуда незаметно, наблюдая за происходящим в мире.

Однако таких отдушин для выглядывания у нас, обывателей тоталитарной эпохи, было немного. Краники с холодной водой и с горячей кое-как еще работали, а из информационного текла совершенная какая-то муть. Телевидение и большинство газет не только изощрялись в политическом вранье, но и просто тупо замалчивали все интересующие нас факты. Я говорю, конечно, не о преступлениях, авиационных катастрофах и личной жизни знаменитостей – обыватель тоталитарной эпохи интересовался более высокими материями. И только два ежедневных печатных органа, две газеты могли худо-бедно удовлетворить обывательскому запросу – одна городская московская и одна всесоюзная. Я не буду их сейчас называть, потому что с приходом свободы и демократии обе они опошлились и выродились в таблоиды.

Таким образом, выбор мой был невелик. Из двух газет я, как обыватель с относительно широким кругозором, предпочел всесоюзную.

А спустя несколько лет над страной зашумели ветры перемен. Мы встретили их с энтузиазмом, я и моя газета. Все тогда буквально опьянели от наступившей свободы. Но что у трезвого на уме, то у пьяного на языке – вот и у моей газетки язык развязался сверх всякого приличия. Мое обывательское естество просило объективной, но утешительной информации, а читать приходилось интервью с безумными политологами, криминальные репортажи и ежедневные отчеты о каких-то гламурных попойках. Некоторое время я по инерции продолжал еще выписывать эту газету, хотя и чувствовал, что скатываюсь вместе с ней вниз по лестнице эволюции. Газета же месяц от месяца дорожала и за мои деньги толстела, пополняясь всевозможными бессмысленными вкладками и приложениями. Дом мой стал напоминать пункт приема-сдачи макулатуры.

Наконец терпение мое лопнуло, и я решился подыскать себе другую, более респектабельную газету. Однако при всем современном изобилии периодики, а может быть, как раз по причине этого чрезмерного изобилия поиски мои затянулись. Обыватель тоталитарной эпохи, полиставши нынешние газеты, решил бы, наверное, что его держат за идиота. На самом деле нынешние газеты вообще не имеют в виду никакого обывателя. Их читает главным образом так называемый «пипл», что по-американски означает «народ», а по-нашему «быдло».