Айрис Мердок - Дитя слова

— Занялись воспоминаниями. Вот, наверное, было забавно.

— Перестаньте издеваться. Вечно вы издеваетесь. Это было хорошо. Он был добр ко мне. Он понял, что это был в известной мере несчастный случай, неразбериха.

— Не злой умысел.

— Я не думаю, чтобы злой умысел тут присутствовал.

— Удобно так считать.

— Во всяком случае, он…

— Простил вас.

— Мы простили друг друга. И, пожалуйста, не говорите: «Как трогательно».

— Я и не собирался. Я только хотел сказать, неужели вы такой восторженный идиот, что можете думать, будто сентиментальные жесты подобного рода что-то значат?

— Да.

— Выпейте еще вина.

— Мы говорили об Энн. Я сказал Ганнеру, что в тот вечер она хотела вернуться к нему. Мы говорили, что теперь спадет это бремя, что ее призрак уйдет…

— Призраки — они такие услужливые. Он ненавидит вас.

— Не думаю.

— И ее тоже. Вы еще раз ее видели?

— Да.

— У вас получилась занятая неделя. И снова письма через служанку — сколько?

— Одно-два.

— Как интересно. И что же ее светлости было от вас угодно?

— Она хотела, чтобы я ее обрюхатил.

— Что?

Я не мог удержаться от искушения сбить с Клиффорда его сардоническое спокойствие. А кроме того, мне хотелось изложить всю эту необычную историю для чьих-то ушей, и Клиффорд был единственным человеком, которому я мог ее поверить. Артур упал бы в обморок.

— Вы это, конечно, несерьезно?

— У них с Ганнером нет детей. Он и не может иметь детей, только не знает об этом. А она хочет иметь ребенка, так же как и он. Я в их жизни играю несколько особую роль…

— Вы хотите сказать, что он будет знать?

— Нет, конечно, нет! Это будет тайна. Но… поскольку это я… поскольку я как бы…

— Жрец? Оригинальный ход ваших мыслей мне ясен.

— Я сам не могу понять, что я такое — что-то вроде инструмента, священного орудия…

— Нечего сказать — орудие!

— Я чувствую себя как человек, который перед ними в огромном долгу. Так что это можно считать как бы своего рода репарацией.

— Я сейчас закричу. Репарацией! Она употребила именно это слово?

— Нет. Но так она на это смотрит. Это затея не такая уж безумная, как кажется на первый взгляд, — во всяком случае, не вполне безумная.

— Но, Хилари, милый друг мой, дорогой мой, неужели вы всерьез думаете, пользуясь освященным веками методом, наградить Ганнера ребенком?

— Нет, — сказал я. И тут я понял, что, конечно, не смогу, что это невозможно.

— Я рад. Я люблю видеть дорогих мне людей разумно мыслящими. Так что же вы будете делать?

— Не знаю. Она еще предлагала, чтобы мы все трое стали друзьями.

— Вместе ужинали и играли в скрэббл?

— Да. Но я и это не считаю возможным.

— Конечно, нет. Так что же тогда?

— Я думаю, я просто смоюсь.

— Есть еще одна возможность, — сказал Клиффорд, — старомодная тайная связь. Удовольствия ради, а вовсе не ради Ганнера или для того, чтобы наградить его потомством. Разве не этого на самом-то деле хочет наша дама, удя рыбку в мутной воде? Обычная проститутка, как все они.

— Я об этом думал — то есть о том, что именно этого она и хочет. Но нет, мне так не кажется. По-моему, такой вариант она себе не представляет.

— Тогда она, значит, недоразвитая. Но вы на это пойдете?

— На тайную связь? Конечно, нет.

— Значит, вы окончательно расстаетесь с леди Китти? Когда же это произойдет?

— Завтра в шесть на Чейн-уок. — Вот теперь с помощью Клиффорда мне все стало ясно. Никакого другого решения быть не могло. Что же до «второго плана», предложенного Китти, то, рассказав о нем Клиффорду, я сам понял всю безумную фантастичность этой затеи. Но сейчас сердце у меня отчаянно заныло, и я понял, что недалеко то время, когда боль, притуплённая сейчас вином, присутствием Клиффорда и моим собственным красноречием, станет резкой, непереносимой. Клиффорд смотрел на меня, чуть склонив голову набок.

— Бедное дитя.

— Я?

— Да. Вы такой простак, такой наивный. Я сказал вам, что представляет собой эта женщина. Почти все женщины таковы — они глупы и губительны. Я могу лишь надеяться, что вся эта история прибавила вам немного ума.

— Так или иначе, я рад, что поговорил с Ганнером. Он вел себя крайне мудро.

— Мудро? Ганнер — претенциозный напыщенный осел. Вы вдвоем чрезвычайно раздули то, чего лучше было бы не трогать. Ну, хорошо, трагедия, смерть… но такие вещи отсекаются, и время уносит их прочь.

— Легко сказать… А вы когда-нибудь сами так делали?

— Да. — Руки Клиффорда затеребили цепочку. Он продел мизинец в кольцо. — Человек должен переваривать свою боль по крайней мере молча, а не выставлять ее всем напоказ. Я всегда презирал Ганнера — еще со времен Оксфорда. У него чрезмерно раздутое ощущение себя в пространстве, а я этого не прощаю. Мы — ничто, ничто, ничто. И тот, кто воображает, что это не так, — самодовольный болван. Он вам что-нибудь говорил обо мне?