Айрис Мердок - Дитя слова

Значит, она порвала с Артуром, чтобы быть одной, чтобы быть к услугам Ганнера, если он вспомнит о ней, если она ему понадобится, если он захочет ее видеть. Какая жалкая иллюзия! Значит, она порвала с Артуром по той же причине, но какой я порвал с Томми: чтобы быть свободной. Но не успела эта дикая безумная мысль прийти мне в голову, как я уже понял, что это чистый идиотизм. Не может Кристел всерьез считать, что понадобится Ганнеру, так же как я не могу всерьез считать, что понадоблюсь Китти, — разве что для выполнения ее замысла.

— Ты рехнулась, — сказал я. — Ты бредишь, у тебя истерика. Ведь это же бессмыслица — продолжать «любить» такого человека, которого ты никогда больше не увидишь. И потом, вовсе ты его не любишь. Ты ведь понятия даже не имеешь, что значит это слово. Я не очень виню тебя за то, что произошло, — ты была тогда не в себе, — но должна же быть у тебя голова на плечах, ты должна понимать, как чувствовал себя потом Ганнер, как он, должно быть, ненавидел тебя и себя. Для него это лишь жуткое, отвратительное воспоминание. Или ты воображаешь, что он явится к тебе, чтобы еще раз поцеловать тебе руку?

Кристел только покачала головой, продолжая прикладывать платок к глазам, из которых все текли слезы.

— Извини меня, — сказал я. Я понимал, что был жесток к ней, но удар оказался настолько неожиданным, что меня даже затошнило, и я испугался. При одной мысли об этих странных, бредовых отношениях между Ганнером и Кристел, которые — во всяком случае для Кристел — были все еще живы, во мне возникала невыносимая первозданная боль. (Ревность?)

Кристел попыталась взять себя в руки. Подняв на меня взгляд, она застенчиво произнесла:

— Хороший мой… но это ведь ничего не меняет… верно? То есть я хочу сказать, не настолько это тебя потрясло, чтобы ты… возненавидел меня? Все у нас по-прежнему, как было всегда, верно? Я подумала, что должна сказать тебе, потому что… Но у нас все по-прежнему, да?

Я подумал: «Нет, не все по-прежнему и никогда уже по-прежнему не будет — что-то утрачено, испорчено, разрушено навсегда. Ах, Кристел, Кристел, чистая моя девочка, как мог такой ужас случиться с нами»? А вслух я сказал:

— Да, все, конечно, по-прежнему.

— И ты не ненавидишь меня, нет? Иначе я умру!

— Не говори глупостей, Кристел.

— Ну, тогда… пожалуйста… давай ужинать… мы ведь можем теперь поужинать, верно? У меня рыбные фрикадельки, которые ты любишь… и превкусные… помидоры, и еще…

— Ужинать после такого! Нет, спасибо. Я ничего не в состоянии есть.

— Ах, прошу тебя, прошу… — Она снова заплакала.

— Ох, да прекрати же ты, Кристел! Хватает с меня и без твоих слез.

— Я не хочу, чтобы ты с ним встречался.

— Не понимаю почему, раз ты по-прежнему любишь его!

— Он может подумать…

— Может подумать — что? Перестань реветь и говори ясно. Может подумать, что я хочу привести тебя с собой, что ли? Ох, Кристел, родная моя, очнись! Ты не интересуешь Ганнера. Для него ты лишь неприятное малопристойное воспоминание из далекого прошлого. Интересую его я. И я должен с ним встретиться. Должен. После того, что ты рассказала, мне стало бесконечно тошно, но это ничего не меняет, это не меняет того, что я обязан сделать.

— А с ней ты еще раз встретишься? — Кристел сидела выпрямившись и в упор смотрела на меня, крепко сжав в руке носовой платок, такой мокрый от слез, что капли падали на ее шерстяную юбку.

— Не знаю. Я же сказал тебе, что не знаю. Зачем ты меня мучаешь?

— Ты сказал еще, что любишь ее.

— Это я сказал в припадке бреда.

— Ты возненавидел меня, возненавидел из-за того, что я тебе сказала, и я уже не буду для тебя прибежищем, мы уже не будем неразлучны, как в детстве. Все рухнуло, все рухнуло, ох, зачем я тебе сказала, ох, зачем…

— Прекрати, Кристел, ты меня убиваешь. — А ведь и в самом деле у меня было такое чувство, словно порвались узы, связывавшие нас с детством, узы, которые держались до нелепого противоестественно долго, и невинности пришел конец. — Послушай, извини, но я пошел. — Я вдруг почувствовал, что хочу уйти, хочу глотнуть свежего воздуха, хочу бежать. — И не расстраивайся: ничто не испортилось и не изменилось, да и не может измениться, просто на меня навалилась такая страшенная тяжесть. Извини меня. А рыбные фрикадельки съешь сама. И не волнуйся, не волнуйся.

Я стал натягивать пальто. Она больше ничего не сказала и не пыталась меня остановить, только молча смотрела на меня, и лицо у нее было опухшее от слез, почти неузнаваемое. Я пошел было к двери и на полпути остановился.