Нина Федорова - Семья

— Он уехал в Шанхай. Друзья по его футбольной команде нашли ему там работу. Много значит рекомендация. Конечно, надо было спешить.

Тут она предполагала вопросы и восклицания слушателей:

— Почему так спешил?

— Письмо, что извещало его о работе, хоть и заказное, а сильно задержалось в дороге. Времени осталось в обрез. Прямо-таки мы боялись за каждый лишний час.

Тут неизбежно, а может быть, и раньше, мадам Климова спросит коварно и нарочно громко:

— Как же это он уехал? А паспорт?

Здесь она скажет приблизительно так, и скажет спокойно, если сможет, даже со снисходительной улыбкой по адресу Пети:

— Уж он так обрадовался, так торопился, что толком и не рассказал. Он получил какую-то бумагу от этих своих друзей-англичан. Там он был уже помечен как служащий и член футбольной команды (и в скобках: у них же скоро состязание с кем-то). Эта фирма дает протекцию в дороге всем своим служащим, значит, и Пете. Да, видела и бумагу. Своими глазами. Бумага с печатью.

— Но как же он вышел с концессии? — конечно, будет настаивать Климова. — Как прошел через японскую полицию? Он ведь «отмечен»?

— Да он и не выходил совсем, — скажет Мать наивно. — Ему написали, как ехать, и он мне рассказал. От берега британской концессии в моторной лодке английского консульства, до Таку-Бар, а там на английский пароход.

И все позавидуют Пете.

«Боже мой — думала она. — Ведь все это могло бы быть правдой!»

Наконец она оставила дом и отправилась на кладбище.

Ничего нет на свете печальнее кладбища в ранние часы хмурого февральского вечера, времени угрюмых ветров. Ни былинки зеленой травы, ни листа, все бесцветно, безжизненно, серо. В этот час оно пустынно. В этот час меркнет свет, надвигаются сумерки, и кладбище лежит распростершись, как труп, символ смерти. Как страшна земля, когда она холодная, мокрая, голая. Ветер кажется последним вздохом умершей земли. Нигде никогда не издает он таких глухих стонов, как в грустный февральский вечер на кладбище.

Мать быстро пошла к Бабушкиной могиле, в далеком углу, где места подешевле. Там она стала на колени, руками обвила маленький холмик, склонила голову — и на миг замерла.

— Ты слышишь меня, мама? — прошептала она. — Ты видишь, что я здесь? Ты знаешь, с чем я пришла?

Ее слезы полились ручьями.

— В этом мире одно мне не изменило — твоя любовь. Пусть твоя любовь будет сильней твоей смерти. Не оставляй меня. Научи, что мне делать. Может быть, я делаю ошибку — и дети должны остаться со мною, как ты когда-то сказала: «Умрем все вместе». Или надо их отпустить — пусть идут и ищут… Скажи мне слово, дай знак, что ты слышишь. Хочу видеть, что-то тронуть родное, к чему-то доброму, теплому прикоснуться…

Она плакала горько, и ее слезы стекались в маленькие озерца, в углубления на неровной поверхности холмика, застывали на засохших рождественских хризантемах и маленьких камешках. Озерца постепенно сливались вместе, в одну лужицу.

Но не было слышно другого звука, только под ветром где-то дребезжали металлические листья венков и царапающим вздохом отвечали им стеклянные цветы.

— Ты видишь меня, мама? Ты слышишь? — повторяла она снова и снова, но уже не могла выговаривать слов, только слоги, заикаясь от дрожи, утомления, холода. — Почему ты так навсегда бесповоротно ушла? Почему я не вижу тебя даже во сне? Я засыпаю с мыслью, обращенной к тебе, но ни разу, ни разу ты мне не явилась. Как ты можешь меня оставить одну в таком горе?

Но ответа ей не было. Могила была безмолвна. Ей казалось, все в ней онемело, и она сама уже была душою так же мертва, как этот час, этот ветер и эта могила. Но пока она лежала так, застывая, что-то в душе ее двинулось и уже подымалось, какая-то крепкая сила — не радость, не тепло — нет, большая сила — спокойная покорность. Это была покорность веры: как будто облака расходились, как будто видимый мир раздвигался — и она созерцала тропинку, о какой Бабушка сказала когда-то. «Люби ее — это твоя дорога в рай».

— Да будет воля Твоя, — прошептала она подымаясь и вдруг увидела крест над собой. Она видела его много раз раньше, этот крест на Бабушкиной могиле, но поняла только сейчас. В сумерках — высокий и белый — он возвышался на фоне темнеющего неба, угасающего света, печальной и голой земли — один только чистый и белый — одна дорога, одна ноша, один путь — страдание за всех.

Она почувствовала, что это и есть ответ на все ее печали. Жить, как жила, идти, как шла, всех любя и все прощая, как Бабушка. Ее душа наполнилась спокойствием. Она поняла, что жизнь ее и пути разрешаются не ею самой, а выше. Она поклонилась кресту и пошла к выходу.