Иванна Жарова - Изамбар. История прямодушного гения

Преподобный судил по наружности. Он не сомневался, что главный умник в аббатстве не доставит ему особых хлопот. По его варварским понятиям, сила духа выражается в количестве плоти.

Он ждал, что хрупкий Изамбар после первого же дня в выгребной яме захнычет, попросит прощения и запоет все, что ему прикажут. А Изамбар вместо этого решал свои задачи по геометрии и плевать хотел на настоятельские ожидания. Тут-то преподобный и озверел по-настоящему.

Вам, конечно, рассказали, монсеньор, что здесь творилось. Настоятель никак не мог остановиться, хоть уже в первую пятницу было ясно, что все это – бессмысленное варварство. Преподобный не желал больше жертвовать своими амбициями и, как ни досадовал на упрямство Изамбара, получал от вида его мучений явное удовольствие. Своим безмолвным терпением и невероятной выносливостью наш стоик добился помоев себе на голову. Настоятель доказал, что всегда есть способ унизить человека, даже если это приходится делать в обход его несгибаемого мужества. Доказал всему аббатству, но только не самому Изамбару. Зато все аббатство целый месяц трепетало от ужаса, ходило на цыпочках и боялось при настоятеле даже дышать. Да, теперь монахи долго не забудут, кто здесь хозяин.

Преподобный выжал из этой истории все, что мог. У Изамбара достаточно недоброжелателей, но за плети приходилось браться именно тем, кто, по настоятельским наблюдениям, питал к мученику особенное сочувствие. И как только меня угораздило попасть в эту компанию? Во вторую пятницу половина монахов обливалась слезами и отводила глаза от распростертого на земле окровавленного тела – выбирай любого! Но, с другой стороны, я понимаю, как должно быть приятно заставить меня истязать человека, проявившего ко мне милосердие, да еще при людях, которые об этом знают. Сколько удовольствия сразу, представьте себе, монсеньор!

Наш ревнитель простоты и враг образования прост лишь на первый взгляд. У него изуверская логика. Я уж не говорю, как без всякой математики он вычислил Изамбарову ересь и поймал на слове этого молчуна, как простыми «домашними» средствами устроил ему такие пытки, что иному палачу не грех и поучиться! Тут есть один тонкий момент, монсеньор, а я по высокомерию моему, признаться, вовсе отказывал преподобному в тонкости, ибо тоже судил по наружности… Братья, которые любили Изамбара или по крайней мере питали к нему сострадание, оказывались перед страшным выбором, о котором я говорил вам в прошлый раз: вкладывать в удары всю свою силу или растягивать Изамбару мучения. В первую пятницу они его жалели, особенно сначала. Возможно, подобно настоятелю, тогда еще монахи не понимали, с кем имеют дело, и ждали, что упрямец сломается прежде, чем лишится чувств. Они терзали его так долго из-за своей проклятой жалости, все больше ужасаясь и изумляясь. Но я-то знаю его, монсеньор! Я отлично помню, как он пел Credo в Гальменском кафедральном соборе на каждой мессе без всяких проблем с Filioque. Тогда он был одержим музыкой и, по-моему, вообще не обращал внимания на текст. Музыканту важны звуки слова, а не его значение, причем звуки гласные, которые тянутся и выстраиваются в мелодию. Пока Изамбар пел, он не замечал в этом Filio ничего, кроме i-i-o . Теперь, после стольких лет молчания, голова у него, очевидно, работает несколько иначе. И если он думал над словом и додумался до того, что решил убрать его из текста, значит, для него это необычайно важно. Он одержим новой идеей. А если так, нет мучений, которых он не вынес бы ради своей идеи.

Нет, меня не удивляло его терпение. Тем более после того, как он семь лет молча терпел мою фальшь. Он ведь сам сказал когда-то, что предпочитает плети, и нисколько не преувеличивал. Простите, монсеньор, но нужно быть музыкантом, чтобы понять это. Человек с таким слухом, как у Изамбара, обладает особым чувством истины, и оно дает ему нечеловеческую силу.

Меня удивляло другое: как его библиотечные приятели не сознавали, что своей жалостью только усугубляют его страдания?! Он гнил в яме, его жрали черви, и в любом случае его ждала смерть. Когда выбор пал на меня, я решил, что хоть раз в жизни сделаю для него доброе дело. Изамбар должен был умереть. Это кощунство – так издеваться над живым существом! И увидев его тогда, в третью пятницу, я утвердился в своем намерении. Он выглядел, как вырытый из могилы, раздувшийся, обглоданный паразитами труп.

Я не пожалел его, монсеньор. Одному лишь Богу известно, чего мне это стоило. Я хотел избавить Изамбара от дальнейших мучений, спасти его и от червей, и от огня. Я стремился выбить жизнь из его обезображенного, истерзанного, воспаленного тела. И я не сумел этого сделать. Мое мучительное усилие, мое насилие над собой остались бесплодны, как и моя любовь к нему. Я возмущался нерадивостью других, но и сам оказался не лучше.