Михаил Тарковский - Полёт совы

Заканчиваю четвероногую тему и безо всяких попыток искусственно присобачить её к рассказу возвращаюсь к исходному намерению — доложить, точнее, прокричать, что никакая размеренная жизнь здесь невозможна, так как постоянно приходят с просьбами и предложениями . И дело даже не в осенней недостаче мужиков, почти ушедших на охоту, а в свежести меня как участника поселковой жизни, не запятнанного никакой взаимообразностью. Здесь все настолько ею оплетены, что лишний раз никто никого не попросит. За мою долговую девственность даже борьба. Снятие сливок не касается серьёзного и крепкого мужицкого большинства, которым не до меня. Так что в гонке за чистый лист участвуют либо женщины, либо непутёвый мужской контингент. Первым припёрся один молодой бичик, внешности совершенно не вяжущейся с местом действия: чёрный, по-гоголевски длинноволосый и носатый, в очках с толстой коричневой оправой, и вида какого-то совсем несибирского, ещё и ужасно картавящий и похожий на еврейского мальчугана из математической школы времён наших родителей. Сходство случайное, минутное и пропадает, едва он открывает рот, из которого обильно рвутся матерные созвучия. Он абсолютно коренной и простонародный, а облик — причуда генетики.

Чтобы стал понятен произошедший далее разговор, сделаю небольшой отвилок от повествования. Готовясь к северной эпопее, я недорого купил в городе на лодочной станции старый мотор. И гордился бы своей проворотливостью, если бы по приезде не оказалось, что здесь техника у всех новейшая — серые оковалистые и жукообразные моторы висели на каждой лодке… «Вихришка» же попытался барахлить, и я имел неосторожность оброниться, что, раз такое дело, то весной, видимо, придётся технику менять, на что бодряк-сосед по лодочному стойлу сказал: «Да, конечно, тебе, Серёга, путний мотор надо. А то как-то неудобно . Ты же педагог, а не хрен собачачий». Прозвучало это грубовато — и само по себе, и ввиду моих последних собачьих беспокойств, но я пустил шутку мимо ушей — настолько насобачился не подавать виду.

В деревне слово распространяется, как электричество в мокрой среде. Мой гость, которого ещё и звали Эдик, зашёл, сел на гостевую лавку у дверей и, оглядев моё жильё, задал несколько вступительных вопросов. Чем безмятежнее такие вопросы и чем отвлечённей блуждает взгляд по стенам и книжным полкам, тем я больше нервничаю, гадая, что же на меня в этот раз обрушат. А гость тянет, чтоб домучить и, обессиленного, сразить в свою пользу.

Картавил Эдик очень сильно и раскатисто. Представьте, что нёбный язычок моего гостя на букве «р» работает как язык небольшого рычащего колокола. Каждый шарик, каждый зубчик его рыка звучит крайне сочно и зычно, отчётливо и жирно: «жир-р-рная обор-р-ротняя стер-р-лядка», «р-р-работал в пор-р-рту разгр-р-ружал вер-ртаки», «попёр-р-рла кр-р-расная р-р-рыба», «нажр-р-ался бр-р-ажки и пр-р-оовалился в Ер-р-ошкин Р-р-ручей», «пр-риобр-рету подер-р-ржанный мотор-р-р р-русского пр-р-роизводства». Далее даю речь гостя в обычной транскрипции.

— Я, Сергей, слыхал, что ты «вихря» продаёшь? — сказал Эдик с мужественным холодком, сразу обозначая, что передо мной серьёзный человек, а не какой-нибудь бичуганишко.

— Кто это тебе сказал?

— Да ла-а-а-адно… — протянул он с прищуром. — Мне-то можешь не рассказывать… Вся деревня знает.

— Какая деревня?

— Такая. Короче, я знаю, что продаёшь. И если чо — возьму.

— Да ничего я не продаю, мне ещё ездить осень. А тебе куда на зиму-то?

— Мне край двигатель нужен. Для дела одного. Но это никого не касается. И, — он поднёс указательный палец к губам, — короче, ты понял. А так — деньги сразу. Прямо в этот же день.

— Да ничего я не собираюсь продавать.

— В общем, думай, Серьга, — он отвернулся и задумчиво постучал пальцами по лавке. — Только некрасиво выходит. Тебе помочь хотят, а ты не ценишь. — И добавил грозно: — Потом поздно будет! Здесь у тебя никто не возьмёт дрова эти. Все на новые пересели.

— На новые дрова в смысле? — сострил я.

— Ладно, не умничай. — Эдик и так еле сдерживал улыбку, с которой рвалась наружу его простодушная сущность, и на мой выпад расплылся до ушей.

— Ладно, — сказал я, чтобы отвязаться, — если надумаю, скажу.

Он держал линию солидно и в ключе, и я всё ждал, когда наконец проявится его настоящее нутро. Однако после улыбки, стравившей давление его бесхитростных сил, он снова принял фасон, пожал плечами, мол, и не сомневался, да только не понимает, зачем надо было так кобениться.