Дора Карельштейн - Дурочка

Я часто заходила к нему в палату, чтобы сделать уколы, дать еду и лекарства, но он никогда не был агрессивным по отношению ко мне.

Хотя при этом, конечно, всегда присутствовал санитар для страховки.

Когда у маляра наступило временное улучшение, так называемый период ремиссии, его выписали домой.

Я жила в полу подвальчике на территории больницы.

Однажды он пришёл ко мне домой и разрисовал мою скромную комнату необычайным трафаретом.

По стенам и потолку летали дивные птицы в золотом и серебряном сиянии, росли и переплетались невиданные цветы.

Все, кто спускался в наш подвальчик, изумлённо останавливались и с восхищением оглядывались вокруг.

Я осторожно расспросила маляра почему он так хорошо относился ко мне, когда был болен и почему рисует этих райских птиц на стенах моей комнаты.

Он рассказал, что его окружали страшные чудовища, которые нападали на него. Он слышал их голоса, оскорблявшие его, он чувствовал их прикосновения.

Они угрожали расправиться с ним, а все окружающие были заодно с чудовищами.

По его словам, картины менялись когда приходила я. Меня, будто бы, окружали птицы и цветы, которые он нарисовал на стенах, исчезали чудовища и никто ему не угрожал.

Он хотел, чтобы я подольше находилась рядом.

Мне стало не по себе.

Если бы я могла это знать, я проводила бы каждую свободную минуту в палате самого «буйного» больного.

Чужая душа – потёмки! А если бы я была в его бреду чудовищем!

Тогда бы он, вероятно, пытался разделаться со мной…?

Много в людях скрытого и непонятного.

Мне все вокруг твердят, что надо быть таинственной. Да, я сама часто вижу, как окружающие теряют интерес к добрым и открытым, но в то же время как хотелось бы избежать страданий, порождаемых взаимным непониманием.

Мы часто испытываем к некоторым людям беспричинную любовь или ненависть, ищем общества одних и избегаем других, не ведая определённо почему.

Я думаю хватает в жизни таинственности, зачем создавать её искусственно, тем более если не испытываешь к этому желания, как я, например? Получается парадокс: за доброту и открытость приходится платить потерей интереса окружающих, в то время как скрытные интересны, даже если у них ничего за душой нет.

Тем не менее мне хорошо только, когда всё ясно и понятно, а всякая скрытность вызывает во мне опасение и желание поскорей уйти.

Следующий мой любимчик среди обитателей пятого отделения – это Моня Левин, тихое спокойное существо восемнадцати лет.

Он контактен, правильно отвечает на все вопросы, знает, где находится, но безразличен ко всему на свете и ходит, старательно что-то обходя, по чёткой системе шахматного коня.

При расспросах, почему он так ходит, Моня уходит от ответа и только смущенно улыбается своей бледной улыбкой.

Он живет своей внутренней жизнью, куда никого не допускает, а в реальности он сам практически не присутствует.

Все его действия автоматические и ничуть его не интересуют.

Единственное, что он делает очень ответственно – это передвигается по траектории шахматного коня.

Лиза тридцати пяти лет. Выглядит почти нормальной женщиной, но останавливает каждого и рассказывает, что у неё в животе ребёнок.

Лиза настолько убедительна, что в начале болезни врачи заподозрили наличие у неё симптомов какой-то опухоли и сделали ей диагностическое вскрытие брюшной полости – лапоратомию.

Никаких изменений в брюшной полости, конечно, не обнаружили.

Но и это не убедило Лизу и она много лет продолжала ожидать рождения несуществующего ребёнка.

Мании убеждениям и логике неподвластны.

И последние из обитателей пятого отделения, о которых я вспоминаю, это Саша Попик и Марица.

О них нужно рассказывать вместе.

Прежде о Саше. К началу моей работы Саша был уже старожилом.

Он невысокого роста, крепко сложен, лицо умное, насмешливое, с чёткими очертаниями, манеры независимые.

Саша прекрасно устроился в психбольнице.

Пользуясь правами сумасшедшего, он громко и безнаказанно говорил всё, что думал по поводу вождей и порядков в стране.

Это были времена моего благодетеля Никиты Хрущева.

Саша громогласно называл его Хрущ, добавляя эпитеты далекие от цензуры.

При этом он освещал политические события таким образом, как следовало бы их освещать, если бы он был комментатором на радио «Свобода» или «Би-би-си».

Мы с удовольствием слушали, так как мыслили примерно также, но изображали улыбочки, которые должны были обозначать: «Ну что возьмешь с психа!», хотя прекрасно понимали, что ежедневная пропаганда по радио и телевидению гораздо больше походила на бред сумасшедшего, чем Сашины политические обзоры.