Дора Карельштейн - Дурочка

Но вечер кончается и всё снова по-прежнему.

Ничего не сказано, ни о чём не подумано, жизнь течёт как обычно.

Но есть ощущение, что не ходишь, а летаешь, что вся жизнь-праздник.

Сейчас мне кажется, что всё это время было лето, как будто не было осени и не было зимы, одно сплошное лето длиною в два года.

Ах! Какое это чувство – зарождающаяся любовь!

Что надо было сделать с Землянами, чтобы они признали любовь старомодной и ненужной, чтобы в любой продуктовой лавке спокойно продавалась порнография, чтобы дети насиловали, убивали и за деньги на пропитание предлагали свое тело, как предмет для отправления половой нужды.

Какое великое чудо секс! Что ещё может дать такое наслаждение! Что ещё так раскрепощает и освобождает? Но секс длится только несколько блаженных минут после, которых порой наступает пустота.

Наверное, только любовь, может дарить счастливых и блаженных двадцать четыре часа в сутки.

Пусть мне, дурочке, доказывают, что власть и войны важней и лучше.

Пусть я лучше останусь до старости дурочкой, чем поверю.

Постепенно зелёные глаза за стёклами становились теплее и теплее, дистанция при танце заметно сокращалась.

И, однажды днём, мы оказались рядом, совсем близко-близко и соприкоснулись губами.

Я заглянула в огромные зрачки с зелёными берегами…

У меня закружилась голова, и я чуть не потеряла сознание.

Это прикосновение к губам и было тем самым первым поцелуем.

И было в этом прикосновении больше любви, чем поцелуя.

Потом вся жизнь стала любовью, самой чистой, светлой таинственной и, как жаль, что платонической.

Никто ничего не должен был знать.

Это принадлежало только нам, и не должно было иметь продолжения.

Как легко было ходить, дышать, жить, учиться.

Какие кругом были прекрасные люди и какой прекрасный мир нас окружал!

Какая радость каждый день встречаться с глазами, переполненными ласки и тепла.

Пинчик перестал быть худым, хмурым очкариком с сутулой походкой.

Он стал изящным, стройным интеллигентом с зелёными, смеющимися искрами за очками, с быстрой и лёгкой походкой.

Он иногда ронял несколько слов и даже шутил.

Но со мной наедине, он оказался нежным, добрым, умным человеком, который много читал, думал и знал.

Каждый вечер мы по отдельности ускользали из дома, встречались в парке, занимали нашу скамеечку и оказывались одни в целом мире.

Мы сидели, прижавшись, и говорили о будущем.

Поцелуи со временем становились смелей и содержательней.

Но дальше этого мы не шли.

Мы знали, что любим, друг друга и всегда будем любить, но считали, что не имеем права соединить наши жизни.

И это была ошибка. Мы так хорошо понимали и дополняли друг друга, нам было так тепло и спокойно вместе, наверное, нам было бы намного лучше, если бы мы вопреки всему и всем не разлучились тогда.

По отдельности мы не были счастливы в семейной жизни, ни я, ни он.

Мы держали в тайне нашу любовь, возвращаясь, домой по одному, вначале я, потом он.

Но любовь скрыть нельзя, она делает людей счастливыми и это видно на расстоянии.

Прежде всех заметили девочки Эни и Сара, потом остальные и началась всеобщая паника, совершенно, кстати, напрасная.

Однако тут подоспело моё окончание училища, а Пинчик окончил школу и возникли заботы по дальнейшему жизнеустройству, которые предоставили естественные возможности поскорее разлучить нас.

Когда я пришла в городской отдел здравоохранения для получения направления на работу, то городские власти решили, «бросить» молодого специалиста укреплять здоровье советских граждан на ниве профилактики, и направили меня работать медицинской сестрой в дом отдыха, который находился в селе «Виженка» недалеко от Черновиц.

Пинчик же стал усиленно готовиться для поступления в институт.

У него были хорошие математические способности, но в Советском Союзе, а особенно на Украине, еврею никакие способности не помогали.

Чтобы поступить в институт, надо было либо быть абсолютным вундеркиндом, либо ехать куда-нибудь подальше… на север, восток или казахские степи, либо давать взятку в особо крупных размерах, приложив много усилий, чтобы найти посредника, имеющего выход на высокопоставленного взяточника.

В шестидесятых годах дело это ещё было новое и поэтому более сложное, чем в последующие годы, т.к. общество сильно ещё было подвержено пост сталинскому синдрому страха и довольствовалось всеобщим прозябанием, не осмеливаясь искать лазейки к процветанию.