Доминик Менар - Небо лошадей

— Где она? Где? — прошептала я.

Ты продолжал показывать на нее, пока она не исчезла, затем твоя рука опустилась. Я ничего не увидела. Это повторялось часто, но мне так и не удалось увидеть ее, я напрасно щурила глаза, вглядываясь в небо и следя за кончиком твоего пальца. Однако ни разу я не заподозрила тебя во лжи. Однажды ты нарисовал мне ее, это была совсем простая птица, просто маленькая коричнево-серая птичка, единственной ее прелестью было пение, и, так как для меня это был единственный источник, я стала искать ее в книжках и решила в конце концов, что это соловей.

Однажды, несколько лет спустя, я шла через сад, возвращаясь из школы, и услышала первые звуки пения. Подняв глаза, увидела, как от легкого ветра дрожит водосточный желоб, затем ветер усилился, и вдруг я услышала его, это пение, я в ужасе застыла и смотрела, как в порывах ветра дрожит серая металлическая труба. Уже первые капли падали в траву, но я не шевелилась. Дождь струился по мне, и наконец, сдвинувшись с места, я вошла в дом. Меня, конечно, отругали, и я заболела, неделю пролежав с ватной головой и ломотой во всем теле.

Помнишь ли ты об этом? Ты продолжал видеть птицу. Сама не знаю почему я ничего не сказала тебе, почему ни разу не поймала твой палец, когда ты тянул его к окну, почему ни разу не увела тебя в сад и не взяла на руки, чтобы показать водосток, дрожащий на ветру. Не знаю, какие странные опасения останавливали меня. Однажды я даже заявила, что заметила птицу, разглядела ее крылья в потоке света, и, кто знает, не было ли на самом деле там, по ту сторону водостока, маленькой птички с оперением, сливающимся с серо-коричневой черепицей?

Когда ты научился ходить, я стала водить тебя гулять в поля. Мы собирали все, что находили там: кукурузную ботву, которая служила юбкой для куклы, или таинственные и внушающие ужас черепа крольчат, съеденных лисами, или неизвестные грибы, которые мы складывали в карманы, воображая их оружием страшнее любого пистолета; они, конечно, не были ядовитыми, потому что мы не задумываясь облизывали пальцы, потрогав их.

Когда мы приходили на опушку леса, я сажала тебя на плечи, и мы вступали в полумрак, похожий на полумрак церкви, и в тишине, под сводами деревьев, мы говорили шепотом. Я приводила тебя к пруду, и, улегшись на берегу, мы долго рассматривали странных животных, не похожих ни на рыб, ни на насекомых, которые держались на поверхности или проплывали под водой, и водомерок с огромными лапками, которые наводили на тебя ужас. В жару я снимала свои туфельки, заправляла подол юбки в трусы, раздевала тебя и заходила в пруд; держа тебя за запястья, я осторожно окунала тебя в воду, и ты вопил от страха и восторга, когда твои ножки погружались в тину. В самом разгаре лета мы голышом лежали в траве у воды, тучи мошкары облаком кружили над нами, и мы слушали их тихий пронзительный гул. Я рассказывала тебе истории, и их герои с помощью моих пальцев оживали на ковре из листьев. Там, в лесу, возле пруда мы проводили дни напролет, и тем удивительнее нам было по вечерам возвращаться домой, дом уже не казался нам нашим домом, и тем удивительнее было снова видеть родителей.

Однажды, лежа голышом на траве, как маленький принц в короне из жужжащего облачка мошкары, ты сказал:

— Теперь я.

Я удивленно посмотрела на тебя, но ты не видел меня, ты рассматривал небо через просветы в листве и рассказывал свою первую историю. Она была так же прекрасна, как самая прекрасная из моих, меня переполняла гордость, и я обняла тебя; я не могла представить тогда, к какому ужасу, к какому кошмару все это приведет нас.

Следующей зимой сильная гроза сорвала водосток, но ты продолжал слышать соловья. Я начала ненавидеть эту птицу, но продолжала делать вид, что слышу ее, но теперь она казалась мне чем-то мрачным и пугающим, она несла угрозу, которую я не могла объяснить. Что-то чужое насильно вошло в нашу жизнь, и я хотела бы закрыть перед ним дверь, но не могла, уже не могла, было слишком поздно.

Перед тем как войти в отель, я вынула из сумки гвоздику и, скривившись, разгрызла ее, немного пожевав, затем выплюнула горькую шкурку на тротуар. В холле Мелих старательно собирал сиреневые мыльные стружки, рассыпанные на стойке. В воздухе так сильно пахло лавандой, что я подумала, он не заметит запаха гвоздики, но, когда я обняла сына, он поморщился. И сказал, что пахнет невкусно, я согласилась, подумав, что так пахнут жабы и змеи, которые живут во мне, и эта ложь, что исходит из моего рта, но никогда не станет правдой. Должно быть, у меня был грустный вид, потому что он обвил мою шею руками и прижался ко мне. Немного поболтав с Валерией, мы направились обратно. Дома Адем уже проснулся и пил пиво, сидя на диване в гостиной и читая газету. С голым торсом, смуглый и толстый, покрытый густыми волосами, он был похож на ручного медведя. Мелих поцеловал его и ушел играть в свою комнату. Адем отложил газету с непонятными мне значками и, улыбаясь, спросил: